Антоновские яблоки — Бунин И.А. Читать бесплатно книгу антоновские яблоки - бунин иван
Иван Алексеевич Бунин
Антоновские яблоки
Олег Михайлов. Великий изгнанник
[текст отсутствует]
Ночь давно, а я все еще бреду по горам к перевалу, бреду под ветром, среди холодного тумана, и безнадежно, но покорно идет за мной в поводу мокрая, усталая лошадь, звякая пустыми стременами.
В сумерки, отдыхая у подножия сосновых лесов, за которыми начинается этот голый, пустынный подъем, я смотрел в необъятную глубину подо мною с тем особым чувством гордости и силы, с которым всегда смотришь с большой высоты. Еще можно было различить огоньки в темнеющей долине далеко внизу, на прибрежье тесного залива, который, уходя к востоку, все расширялся и, поднимаясь туманно-голубой стеной, обнимал полнеба. Но в горах уже наступала ночь. Темнело быстро, я шел, приближался к лесам - и горы вырастали все мрачней и величавее, а в пролеты между их отрогами с бурной стремительностью валился косыми, длинными облаками густой туман, гонимый бурей сверху. Он срывался с плоскогорья, которое окутывал гигантской рыхлой грядой, и своим падением как бы увеличивал хмурую глубину пропастей между горами. Он уже задымил лес, надвигаясь на меня вместе с глухим, глубоким и нелюдимым гулом сосен. Повеяло зимней свежестью, понесло снегом и ветром… Наступила ночь, и я долго шел под темными, гудящими в тумане сводами горного бора, склонив голову от ветра.
«Скоро перевал, - говорил я себе. - Скоро я буду в затишье, за горами, в светлом, людном доме…»
Но проходит полчаса, час… Каждую минуту мне кажется, что перевал в двух шагах от меня, а голый и каменистый подъем не кончается. Уже давно остались внизу сосновые леса, давно прошли низкорослые, искривленные кустарники, и я начинаю уставать и дрогнуть. Мне вспоминается несколько могил среди сосен недалеко от перевала, где похоронены какие-то дровосеки, сброшенные с гор зимней бурей. Я чувствую, на какой дикой и безлюдной высоте я нахожусь, чувствую, что вокруг меня только туман, обрывы, и думаю: как пройду я мимо одиноких камней-памятников, когда они, как человеческие фигуры, зачернеют среди тумана? хватит ли у меня сил спуститься с гор, когда я уже и теперь теряю представление о времени и месте?
Впереди что-то смутно чернеет среди бегущего тумана… какие-то темные холмы, похожие на спящих медведей. Я пробираюсь по ним, с одного камня на другой, лошадь, срываясь и лязгая подковами по мокрым голышам, с трудом влезает за мною, - и вдруг я замечаю, что дорога снова начинает медленно подниматься в гору! Тогда я останавливаюсь, и меня охватывает отчаяние. Я весь дрожу от напряжения и усталости, одежда моя вся промокла от снега, а ветер так и пронизывает ее насквозь. Не крикнуть ли? Но теперь даже чабаны забились в свои гомеровские хижины вместе с козами и овцами - кто услышит меня? И я с ужасом озираюсь:
Боже мой! Неужели я заблудился?
Поздно. Бор глухо и сонно гудит в отдалении. Ночь становится все таинственнее, и я чувствую это, хотя не знаю ни времени, ни места. Теперь погас последний огонек в глубоких долинах, и седой туман воцаряется над ними, зная, что пришел его час, долгий час, когда кажется, что все вымерло на земле и уже никогда не настанет утро, а будут только возрастать туманы, окутывая величавые в своей полночной страже горы, будут глухо гудеть леса по горам и все гуще лететь снег на пустынном перевале.
Закрываясь от ветра, я поворачиваюсь к лошади. Единственное живое существо, оставшееся со мною! Но лошадь не глядит на меня. Мокрая, озябшая, сгорбившись под высоким седлом, которое неуклюже торчит на ее спине, она стоит, покорно опустив голову с прижатыми ушами. И я злобно дергаю повод, и снова подставляю лицо мокрому снегу и ветру, и снова упорно иду навстречу им. Когда я пытаюсь разглядеть то, что окружает меня, я вижу только седую бегущую мглу, которая слепит снегом. Когда я вслушиваюсь, я различаю только свист ветра в уши и однообразное позвякивание за спиною: это стучат стремена, сталкиваясь друг с другом…
Но странно - мое отчаяние начинает укреплять меня! Я начинаю шагать смелее, и злобный укор кому-то за все, что я выношу, радует меня. Он уже переходит в ту мрачную и стойкую покорность всему, что надо вынести, при которой сладостна безнадежность…
Вот наконец и перевал. Но мне уже все равно. Я иду по ровной и плоской степи, ветер несет туман длинными космами и валит меня с ног, но я не обращаю на пего внимания. Уже по одному свисту ветра и по туману чувствуется, как глубоко овладела поздняя ночь горами, - уже давным-давно спят в долинах, в своих маленьких хижинах маленькие люди; но я не тороплюсь, я иду, стиснув зубы, и бормочу, обращаясь к лошади:
Иди, иди. Будем брести, пока не свалимся. Сколько уже было в моей жизни этих трудных и одиноких перевалов! Как ночь, надвигались на меня горести, страдания, болезни, измены любимых и горькие обиды дружбы - и наступил час разлуки со всем, с чем сроднился. И, скрепивши сердце, опять брал я в руки свой страннический посох. А подъемы к новому счастью были высоки и трудны, ночь, туман и буря встречали меня на высоте, жуткое одиночество охватывало на перевалах… Но - идем, идем!
Спотыкаясь, я бреду как во сне. До утра далеко. Целую ночь придется спускаться к долинам и только на заре удастся, может быть, уснуть где-нибудь мертвым сном, - сжаться и чувствовать только одно - сладость тепла после холода.
День опять обрадует меня людьми и солнцем и опять надолго обманет меня… Где-то упаду я и уже навсегда останусь среди ночи и вьюги на голых и от века пустынных горах?
1892–1898
Таньке стало холодно, и она проснулась.
Высвободив руку из попонки, в которую она неловко закуталась ночью, Танька вытянулась, глубоко вздохнула и опять сжалась. Но все-таки было холодно. Она подкатилась под самую «голову» печи и прижала к ней Ваську. Тот открыл глаза и взглянул так светло, как смотрят со сна только здоровые дети. Потом повернулся на бок и затих. Танька тоже стала задремывать. Но в избе стукнула дверь: мать, шурша, протаскивала из сенец охапку соломы
Холодно, тетка? - спросил странник, лежа на конике.
Нет, - ответила Марья, - туман. А собаки валяются, - беспременно к метели.
Она искала спичек и гремела ухватами. Странник спустил ноги с коника, зевал и обувался. В окна брезжил синеватый холодный свет утра, под лавкой шипел и крякал проснувшийся хромой селезень. Теленок поднялся на слабые растопыренные ножки, судорожно вытянул хвост и так глупо и отрывисто мякнул, что странник засмеялся и сказал:
Сиротка! Корову-то прогусарили?
Продали.
И лошади нету?
Продали.
Танька раскрыла глаза.
Продажа лошади особенно врезалась ей в память «Когда еще картохи копали», в сухой, ветреный день, мать на поле полудновала, плакала и говорила, что ей «кусок в горло не идет», и Танька все смотрела на ее горло, не понимая, о чем толк.
Потом в большой крепкой телеге с высоким передком приезжали «анчихристы» Оба они были похожи друг на дружку - черны, засалены, подпоясаны по кострецам. За ними пришел еще один, еще чернее, с палкой в руке, что-то громко кричал я, немного погодя, вывел со двора лошадь и побежал с нею по выгону, за ним бежал отец, и Танька думала, что он погнался отнимать лошадь, догнал и опять увел ее во двор. Мать стояла на пороге избы и голосила. Глядя на нее, заревел во все горло и Васька. Потом «черный» опять вывел со двора лошадь, привязал ее к телеге и рысью поехал под гору… И отец уже не погнался…
«Анчихристы», лошадники-мещане, были, и правда, свирепы на вид, особенно последний - Талдыкин. Он пришел позднее, а до него два первые только цену сбивали. Они наперебой пытали лошадь, драли ей морду, били палками.
Ну, - кричал один, - смотри сюда, получай с богом деньги!
Не мои они, побереги, полцены брать не приходится, - уклончиво отвечал Корней.
Антоновские яблоки
Иван Алексеевич Бунин
Легкое дыхание
Иван Бунин
Антоновские яблоки
…Вспоминается мне ранняя погожая осень. Август был с теплыми дождиками, как будто нарочно выпадавшими для сева, – с дождиками в самую пору, в средине месяца, около праздника св. Лаврентия. А «осень и зима хороши живут, коли на Лаврентия вода тиха и дождик». Потом бабьим летом паутины много село на поля. Это тоже добрый знак: «Много тенетника на бабье лето – осень ядреная»… Помню раннее, свежее, тихое утро… Помню большой, весь золотой, подсохший и поредевший сад, помню кленовые аллеи, тонкий аромат опавшей листвы и – запах антоновских яблок, запах меда и осенней свежести. Воздух так чист, точно его совсем нет, по всему саду раздаются голоса и скрип телег. Это тархане, мещане-садовники, наняли мужиков и насыпают яблоки, чтобы в ночь отправлять их в город, – непременно в ночь, когда так славно лежать на возу, смотреть в звездное небо, чувствовать запах дегтя в свежем воздухе и слушать, как осторожно поскрипывает в темноте длинный обоз по большой дороге. Мужик, насыпающий яблоки, ест их с сочным треском одно за одним, но уж таково заведение – никогда мещанин не оборвет его, а еще скажет:
– Вали, ешь досыта, – делать нечего! На сливанье все мед пьют.
И прохладную тишину утра нарушает только сытое квохтанье дроздов на коралловых рябинах в чаще сада, голоса да гулкий стук ссыпаемых в меры и кадушки яблок. В поредевшем саду далеко видна дорога к большому шалашу, усыпанная соломой, и самый шалаш, около которого мещане обзавелись за лето целым хозяйством. Всюду сильно пахнет яблоками, тут – особенно. В шалаше устроены постели, стоит одноствольное ружье, позеленевший самовар, в уголке – посуда. Около шалаша валяются рогожи, ящики, всякие истрепанные пожитки, вырыта земляная печка. В полдень на ней варится великолепный кулеш с салом, вечером греется самовар, и по саду, между деревьями, расстилается длинной полосой голубоватый дым. В праздничные же дни около шалаша – целая ярмарка, и за деревьями поминутно мелькают красные уборы. Толпятся бойкие девки-однодворки в сарафанах, сильно пахнущих краской, приходят «барские» в своих красивых и грубых, дикарских костюмах, молодая старостиха, беременная, с широким сонным лицом и важная, как холмогорская корова. На голове ее «рога», – косы положены по бокам макушки и покрыты несколькими платками, так что голова кажется огромной; ноги, в полусапожках с подковками, стоят тупо и крепко; безрукавка – плисовая, занавеска длинная, а панева – черно-лиловая с полосами кирпичного цвета и обложенная на подоле широким золотым «прозументом»…
– Хозяйственная бабочка! – говорит о ней мещанин, покачивая головою. – Переводятся теперь такие…
А мальчишки в белых замашных рубашках и коротеньких порточках, с белыми раскрытыми головами, все подходят. Идут по двое, по трое, мелко перебирая босыми ножками, и косятся на лохматую овчарку, привязанную к яблоне. Покупает, конечно, один, ибо и покупки-то всего на копейку или на яйцо, но покупателей много, торговля идет бойко, и чахоточный мещанин в длинном сюртуке и рыжих сапогах – весел. Вместе с братом, картавым, шустрым полуидиотом, который живет у него «из милости», он торгует с шуточками, прибаутками и даже иногда «тронет» на тульской гармонике. И до вечера в саду толпится народ, слышится около шалаша смех и говор, а иногда и топот пляски…
К ночи в погоду становится очень холодно и росисто. Надышавшись на гумне ржаным ароматом новой соломы и мякины, бодро идешь домой к ужину мимо садового вала. Голоса на деревне или скрип ворот раздаются по студеной заре необыкновенно ясно. Темнеет. И вот еще запах: в саду – костер, и крепко тянет душистым дымом вишневых сучьев. В темноте, в глубине сада, – сказочная картина: точно в уголке ада, пылает около шалаша багровое пламя, окруженное мраком, и чьи-то черные, точно вырезанные из черного дерева силуэты двигаются вокруг костра, меж тем как гигантские тени от них ходят по яблоням. То по всему дереву ляжет черная рука в несколько аршин, то четко нарисуются две ноги – два черных столба. И вдруг все это скользнет с яблони – и тень упадет по всей аллее, от шалаша до самой калитки…
Поздней ночью, когда на деревне погаснут огни, когда в небе уже высоко блещет бриллиантовое семизвездие Стожар, еще раз пробежишь в сад. Шурша по сухой листве, как слепой, доберешься до шалаша. Там на полянке немного светлее, а над головой белеет Млечный Путь.
– Это вы, барчук? – тихо окликает кто-то из темноты.
– Я. А вы не спите еще, Николай?
– Нам нельзя-с спать. А, должно, уже поздно? Вон, кажись, пассажирский поезд идет…
Долго прислушиваемся и различаем дрожь в земле. Дрожь переходит в шум, растет, и вот, как будто уже за самым садом, ускоренно выбивают шумный такт колеса: громыхая и стуча, несется поезд… ближе, ближе, все громче и сердитее… И вдруг начинает стихать, глохнуть, точно уходя в землю…
– А где у вас ружье, Николай?
– А вот возле ящика-с.
Вскинешь кверху тяжелую, как лом, одностволку и с маху выстрелишь. Багровое пламя с оглушительным треском блеснет к небу, ослепит на миг и погасит звезды, а бодрое эхо кольцом грянет и раскатится по горизонту, далеко-далеко замирая в чистом и чутком воздухе.
– Ух, здорово! – скажет мещанин. – Потращайте, потращайте, барчук, а то просто беда! Опять всю дулю на валу отрясли…
А черное небо чертят огнистыми полосками падающие звезды. Долго глядишь в его темно-синюю глубину, переполненную созвездиями, пока не поплывет земля под ногами. Тогда встрепенешься и, пряча руки в рукава, быстро побежишь по аллее к дому… Как холодно, росисто и как хорошо жить на свете!
«Ядреная антоновка – к веселому году». Деревенские дела хороши, если антоновка уродилась: значит, и хлеб уродился… Вспоминается мне урожайный год.
На ранней заре, когда еще кричат петухи и по-черному дымятся избы, распахнешь, бывало, окно в прохладный сад, наполненный лиловатым туманом, сквозь который ярко блестит кое-где утреннее солнце, и не утерпишь – велишь поскорее заседлывать лошадь, а сам побежишь умываться на пруд. Мелкая листва почти вся облетела с прибрежных лозин, и сучья сквозят на бирюзовом небе. Вода под лозинами стала прозрачная, ледяная и как будто тяжелая. Она мгновенно прогоняет ночную лень, и, умывшись и позавтракав в людской с работниками горячими картошками и черным хлебом с крупной сырой солью, с наслаждением чувствуешь под собой скользкую кожу седла, проезжая по Выселкам на охоту. Осень – пора престольных праздников, и народ в это время прибран, доволен, вид деревни совсем не тот, что в другую пору. Если же год урожайный и на гумнах возвышается целый золотой город, а на реке звонко и резко гогочут по утрам гуси, так в деревне и совсем не плохо. К тому же наши Выселки спокон веку, еще со времен дедушки, славились «богатством». Старики и старухи жили в Выселках очень подолгу, – первый признак богатой деревни, – и были все высокие, большие и белые, как лунь. Только и слышишь бывало: «Да, – вот Агафья восемьдесят три годочка отмахала!» – или разговоры в таком роде:
– И когда это ты умрешь, Панкрат? Небось тебе лет сто будет?
– Как изволите говорить, батюшка?
– Сколько тебе годов, спрашиваю!
– А не знаю-с, батюшка.
– Да Платона Аполлоныча-то помнишь?
– Как же-с, батюшка, – явственно помню.
– Ну, вот видишь. Тебе, значит, никак не меньше ста.
Старик, который стоит перед барином вытянувшись, кротко и виновато улыбается. Что ж, мол, делать, – виноват, зажился. И он, вероятно, еще более зажился бы, если бы не объелся в Петровки луку.
Помню я и старуху его. Все, бывало, сидит на скамеечке, на крыльце, согнувшись, тряся головой, задыхаясь и держась за скамейку руками, – все о чем-то думает. «О добре своем небось», – говорили бабы, потому что «добра» у нее в сундуках было, правда, много. А она будто и не слышит; подслеповато смотрит куда-то вдаль из-под грустно приподнятых бровей, трясет головой и точно силится вспомнить что-то. Большая была старуха, вся какая-то темная. Панева – чуть не прошлого столетия, чуньки – покойницкие, шея – желтая и высохшая, рубаха с канифасовыми косяками всегда белая-белая, – «совсем хоть в гроб клади». А около крыльца большой камень лежал: сама купила себе на могилку, так же как и саван, – отличный саван, с ангелами, с крестами и с молитвой, напечатанной по краям.
Под стать старикам были и дворы в Выселках: кирпичные, строенные еще дедами. А у богатых мужиков – у Савелия, у Игната, у Дрона – избы были в две-три связи, потому что делиться в Выселках еще не было моды. В таких семьях водили пчел, гордились жеребцом-битюгом сиво-железного цвета и держали усадьбы в порядке. На гумнах темнели густые и тучные конопляники, стояли овины и риги, крытые вприческу; в пуньках и амбарчиках были железные двери, за которыми хранились холсты, прялки, новые полушубки, наборная сбруя, меры, окованные медными обручами. На воротах и на санках были выжжены кресты. И помню, мне порою казалось на редкость заманчивым быть мужиком. Когда, бывало, едешь солнечным утром по деревне, все думаешь о том, как хорошо косить, молотить, спать на гумне в ометах, а в праздник встать вместе с солнцем, под густой и музыкальный благовест из села, умыться около бочки и надеть чистую замашную рубаху, такие же портки и несокрушимые сапоги с подковками. Если же, думалось, к этому прибавить здоровую и красивую жену в праздничном уборе да поездку к обедне, а потом обед у бородатого тестя, обед с горячей бараниной на деревянных тарелках и с ситниками, с сотовым медом и брагой, – так больше и желать невозможно!
Склад средней дворянской жизни еще и на моей памяти, – очень недавно, – имел много общего со складом богатой мужицкой жизни по своей домовитости и сельскому старосветскому благополучию. Такова, например, была усадьба тетки Анны Герасимовны, жившей от Выселок верстах в двенадцати. Пока, бывало, доедешь до этой усадьбы, уже совсем ободняется. С собаками, на сворах ехать приходится шагом, да и спешить не хочется, – так весело в открытом поле в солнечный и прохладный день! Местность ровная, видно далеко. Небо легкое и такое просторное и глубокое. Солнце сверкает сбоку, и дорога, укатанная после дождей телегами, замаслилась и блестит, как рельсы. Вокруг раскидываются широкими косяками свежие, пышно-зеленые озими. Взовьется откуда-нибудь ястребок в прозрачном воздухе и замрет на одном месте, трепеща острыми крылышками. А в ясную даль убегают четко видные телеграфные столбы, и проволоки их, как серебряные струны, скользят по склону ясного неба. На них сидят кобчики, – совсем черные значки на нотной бумаге.
Крепостного права я не знал и не видел, но, помню, у тетки Анны Герасимовны чувствовал его. Въедешь во двор и сразу ощутишь, что тут оно еще вполне живо. Усадьба – небольшая, но вся старая, прочная, окруженная столетними березами и лозинами. Надворных построек – невысоких, но домовитых – множество, и все они точно слиты из темных, дубовых бревен под соломенными крышами. Выделяется величиной или, лучше сказать, длиной только почерневшая людская, из которой выглядывают последние могикане дворового сословия – какие-то ветхие старики и старухи, дряхлый повар в отставке, похожий на Дон-Кихота. Все они, когда въезжаешь во двор, подтягиваются и низко-низко кланяются. Седой кучер, направляющийся от каретного сарая взять лошадь, еще у сарая снимает шапку и по всему двору идет с обнаженной головой. Он у тетки ездил форейтором, а теперь возит ее к обедне, – зимой в возке, а летом в крепкой, окованной железом тележке, вроде тех, на которых ездят попы. Сад у тетки славился своею запущенностью, соловьями, горлинками и яблоками, а дом – крышей. Стоял он во главе двора, у самого сада, – ветви лип обнимали его, – был невелик и приземист, но казалось, что ему и веку не будет, – так основательно глядел он из-под своей необыкновенно высокой и толстой соломенной крыши, почерневшей и затвердевшей от времени. Мне его передний фасад представлялся всегда живым: точно старое лицо глядит из-под огромной шапки впадинами глаз, – окнами с перламутровыми от дождя и солнца стеклами. А по бокам этих глаз были крыльца, – два старых больших крыльца с колоннами. На фронтоне их всегда сидели сытые голуби, между тем как тысячи воробьев дождем пересыпались с крыши на крышу… И уютно чувствовал себя гость в этом гнезде под бирюзовым осенним небом!
Войдешь в дом и прежде всего услышишь запах яблок, а потом уже другие: старой мебели красного дерева, сушеного липового цвета, который с июня лежит на окнах… Во всех комнатах – в лакейской, в зале, в гостиной – прохладно и сумрачно: это оттого, что дом окружен садом, а верхние стекла окон цветные: синие и лиловые. Всюду тишина и чистота, хотя, кажется, кресла, столы с инкрустациями и зеркала в узеньких и витых золотых рамах никогда не трогались с места. И вот слышится покашливанье: выходит тетка. Она небольшая, но тоже, как и все кругом, прочная. На плечах у нее накинута большая персидская шаль. Выйдет она важно, но приветливо, и сейчас же под бесконечные разговоры про старину, про наследства, начинают появляться угощения: сперва «дули», яблоки, – антоновские, «бель-барыня», боровинка, «плодовитка», – а потом удивительный обед: вся насквозь розовая вареная ветчина с горошком, фаршированная курица, индюшка, маринады и красный квас, – крепкий и сладкий-пресладкий… Окна в сад подняты, и оттуда веет бодрой осенней прохладой…
За последние годы одно поддерживало угасающий дух помещиков – охота.
Прежде такие усадьбы, как усадьба Анны Герасимовны, были не редкость. Были и разрушающиеся, но все еще жившие на широкую ногу усадьбы с огромным поместьем, с садом в двадцать десятин. Правда, сохранились некоторые из таких усадеб еще и до сего времени, но в них уже нет жизни… Нет троек, нет верховых «киргизов», нет гончих и борзых собак, нет дворни и нет самого обладателя всего этого – помещика-охотника, вроде моего покойного шурина Арсения Семеныча.
С конца сентября наши сады и гумна пустели, погода, по обыкновению, круто менялась. Ветер по целым дням рвал и трепал деревья, дожди поливали их с утра до ночи. Иногда к вечеру между хмурыми низкими тучами пробивался на западе трепещущий золотистый свет низкого солнца; воздух делался чист и ясен, а солнечный свет ослепительно сверкал между листвою, между ветвями, которые живою сеткою двигались и волновались от ветра. Холодно и ярко сияло на севере над тяжелыми свинцовыми тучами жидкое голубое небо, а из-за этих туч медленно выплывали хребты снеговых гор-облаков. Стоишь у окна и думаешь: «Авось, Бог даст, распогодится». Но ветер не унимался. Он волновал сад, рвал непрерывно бегущую из трубы людской струю дыма и снова нагонял зловещие космы пепельных облаков. Они бежали низко и быстро – и скоро, точно дым, затуманивали солнце. Погасал его блеск, закрывалось окошечко в голубое небо, а в саду становилось пустынно и скучно, и снова начинал сеять дождь… сперва тихо, осторожно, потом все гуще и, наконец, превращался в ливень с бурей и темнотою. Наступала долгая, тревожная ночь…
Из такой трепки сад выходил почти совсем обнаженным, засыпанным мокрыми листьями и каким-то притихшим, смирившимся. Но зато как красив он был, когда снова наступала ясная погода, прозрачные и холодные дни начала октября, прощальный праздник осени! Сохранившаяся листва теперь будет висеть на деревьях уже до первых зазимков. Черный сад будет сквозить на холодном бирюзовом небе и покорно ждать зимы, пригреваясь в солнечном блеске. А поля уже резко чернеют пашнями и ярко зеленеют закустившимися озимями
/>Конец ознакомительного фрагмента
Полную версию можно скачать по
Рассказ И.А. Бунина «Антоновские яблоки» относится к одному из тех его произведений, где писатель с грустной любовью вспоминает невозвратно ушедшие «золотые» дни. Автор творил в эпоху коренных изменений в обществе: все начало ХХ века залито кровью. От агрессивной среды можно было спастись только в воспоминаниях о лучших моментах.
Замысел рассказа появился у автора в 1891 году, когда тот гостил в усадьбе у брата Евгения. Запах антоновских яблок, которым были наполнены осенние дни, напомнил Бунину о тех временах, когда и поместья процветали, и помещики не беднели, и крестьяне благоговейно относились ко всему барскому. Автор трепетно относился к дворянской культуре и старопоместному быту, глубоко переживал их упадок. Вот почему в его творчестве выделяется цикл рассказов-эпитафий, которые повествуют о давно ушедшем, «умершем», но еще столь дорогом старом мире.
Писатель вынашивал свое произведение 9 лет. Впервые «Антоновские яблоки» были опубликованы в 1900 году. Однако рассказ продолжал дорабатываться и изменяться, Бунин шлифовал литературный язык, придавал тексту еще большую образность, и убирал все лишнее.
О чем произведение?
«Антоновские яблоки» представляют собой чередование картин дворянского быта, объединенных воспоминаниями лирического героя. Сначала ему вспоминается ранняя осень, золотой сад, сбор яблок. Всем этим управляют хозяева, которые жили в шалаше в саду, по праздникам устраивая там целую ярмарку. Сад наполнен разными лицами крестьян, которые поражают довольством: мужчины, женщины, дети – все они в самых хороших отношениях друг с другом и с помещиками. Идиллическую картину дополняют картины природы, в конце эпизода главный герой восклицает: «Как холодно, росисто и как хорошо жить на свете!»
Урожайный год в родовой деревни главного героя Выселки радует глаз: всюду довольство, радость, богатство, простое счастье мужиков. Рассказчик и сам хотел бы быть мужиком, не видя в этой доле никаких проблем, а только здоровье, естественность и близость к природе, а вовсе не бедность, малоземелье и унижение. От крестьянского он переходит к дворянскому быту прежних времен: крепостного права и сразу после, когда помещики еще играли главную роль. Примером служит усадьба тетки Анны Герасимовны, где чувствовались и достаток, и строгость, и крепостная покорность слуг. Обстановка дома также будто застыла в прошлом, даже разговоры только о былом, но в этом тоже есть своя поэзия.
Об охоте, одном из главных дворянских развлечений, говорится особо. Арсений Семенович, шурин главного героя, устраивал масштабные охоты, иногда и по несколько дней. Весь дом был наполнен людьми, водкой, папиросным дымом, собаками. Примечательны разговоры и воспоминания об этом. Рассказчик видел эти забавы даже во сне, погружаясь в дрему на мягких перинах в какой-нибудь угловой комнате под образами. Но и проспать охоту приятно, ведь в старом поместье кругом книги, портреты, журналы, при виде которых охватывает «сладкая и странная тоска».
Но жизнь изменилась, стала «нищенской», «мелкопоместной». Но и в ней есть остатки былого величия¸ поэтические отголоски бывшего дворянского счастья. Итак, на пороге века перемен у помещиков остались лишь одни воспоминания о беззаботных днях.
Главные герои и их характеристика
- Разрозненные картины соединены через лирического героя, который представляет авторскую позицию в произведении. Он предстает перед нами человеком с тонкой душевной организацией, мечтательным, восприимчивым, оторванным от реальности. Он живет прошлым, скорбя о нем и не замечая, что на самом деле творится вокруг него, в том числе, и в деревенской среде.
- Тетка главного героя Анна Герасимовна также живет прошлым. В ее доме царят порядок и аккуратность, идеально сохраняется старинная мебель. Говорит старушка тоже о временах своей молодости, да о наследстве.
- Шурин Арсений Семенович отличается молодым, залихватским духом, в условиях охоты эти бесшабашные качества очень органичны, но каков он в быту, в хозяйстве? Это остается тайной, ведь и в его лице поэтизируется дворянская культура, как и у прошлой героини.
- В рассказе много крестьян, но все они имеют схожие качества: народная мудрость, почтение к помещикам, ловкость и хозяйственность. Они низко кланяются, бегут по первому зову, в общем, поддерживают счастливую дворянскую жизнь.
Проблемы
Проблематика рассказа «Антоновские яблоки» главным образом сосредотачивается на теме обнищания дворянства, потери ими былого авторитета. По мнению автора, помещичий быт прекрасен, поэтичен, в деревенской жизни нет места скуке, пошлости и жестокости, хозяева и крестьяне отлично сосуществуют друг с другом и по отдельности немыслимы. Отчетливо проступает поэтизация Буниным и крепостного права, ведь именно тогда эти прекрасные усадьбы процветали.
Также важен еще один вопрос, поднимаемый писателем – это проблема памяти. В переломную, кризисную эпоху, в которую был написан рассказ, хочется покоя, тепла. Именно его человек всегда находит в воспоминаниях детства, которые окрашиваются радостным чувством, из того периода обычно возникает в памяти только хорошее. Это прекрасное и хочет навсегда оставить в сердцах читателей Бунин.
Тема
- Главная тема «Антоновских яблок» Бунина – дворянство и его быт. Сразу видно, что автор гордится собственным сословием, поэтому ставит его очень высоко. Деревенские помещики воспеваются писателем еще и из-за их связи с крестьянами, чистыми, высоконравственными, морально здоровыми. В сельских заботах нет места хандре, тоске и вредным привычкам. Именно в этих отдаленных поместьях живы дух романтизма, нравственные ценности и понятия чести.
- Большое место занимает тема природы. Картины родного края написаны свежо, чисто, с уважением. Сразу видна любовь автора ко всем этим полям, садам, дорогам, усадьбам. В них, по мнению Бунина, и заключается подлинная, настоящая Россия. Природа, окружающая лирического героя, поистине лечит душу, гонит разрушающие мысли.
Смысл
Ностальгия – вот главное чувство, которое охватывает и автора, и многих читателей того времени после прочтения «Антоновских яблок». Бунин – настоящий художник слова, поэтому его деревенская жизнь – идиллическая картина. Автор старательно обошел все острые углы, в его рассказе жизнь прекрасна и лишена проблем, социальных противоречий, которые в реальности накопились к началу ХХ века и неизбежно вели Россию к переменам.
Смысл этого рассказа Бунина – создать живописное полотно, погрузиться в ушедший, но манящий мир безмятежности и благоденствия. Для многих людей отход от действительности стал выходом, однако недолгим. Тем не менее, «Антоновские яблоки» — образцовое произведение в художественном плане, а у Бунина можно поучиться красоте его слога и образности.
Интересно? Сохрани у себя на стенке!Рассказ «Антоновские яблоки» Бунин написал в 1900 году. Произведение представляет собой лирический монолог-воспоминание, построенный при помощи «техники ассоциаций».
Главные герои
Рассказчик – «молодой барчук» , в рассказе речь ведется от его лица, он вспоминает эпизоды из прошлого, ностальгирует.
Анна Герасимовна – тетка рассказчика.
Арсений Семеныч – помещик, с которым рассказчик ездил на охоту.
Глава I
Рассказчик вспоминает раннюю погожую осень, август, «подсохший и поредевший сад» , «запах антоновских яблок» . Из сада дорога ведет к большому шалашу, «около которого мещане обзавелись за лето целым хозяйством» . По праздникам тут устраивали ярмарки, куда сходились деревенские и толпились тут до самого вечера.
Поздней ночью рассказчик приходит в сад. Взяв у мещанина Николая ружье, он стреляет, а затем долго всматривается в «темно-синюю глубину неба» и возвращается по аллее домой. «Как хорошо жить на свете!»
Глава II
Если уродилась антоновка, то и хлеб уродился. Рассказчик вспоминает, что Выселки испокон веку славились «богатством»: «старики и старухи жили в Выселках очень подолгу» . Приводит в пример Панкрата – мужик помнил еще односельчанина Платона Аполлоныча, а значит самому Панкрату было «не меньше ста» .
«У богатых мужиков - избы были в две-три связи». Тут разводили пчел, «на гумнах темнели густые и тучные конопляники» , в амбарчиках хранили всякое добро. Рассказчику «порою казалось на редкость заманчивым быть мужиком» .
Еще на его памяти «склад средней дворянской жизни» имел «много общего со складом богатой мужицкой жизни» . Такой «была усадьба тетки Анны Герасимовны, жившей от Выселок верстах в двенадцати» . У нее крепостное право чувствовалось уже во дворе. Тут было множество невысоких надворных построек из дубовых бревен.
«Сад у тетки славился своею запущенностью, соловьями, горлинками и яблоками» , а дом - толстой соломенной крышей. «Войдешь в дом и прежде всего услышишь запах яблок». Под разговоры про старину подавали у тетки угощения, яблоки разных сортов – антоновские, «бель-барыня» , боровинка, «плодовитка» .
Глава III
«За последние годы одно поддерживало угасающий дух помещиков - охота».
Рассказчик вспоминает, как собирался с другими охотниками в усадьбе Арсения Семеныча. Как то «черный борзой, любимец Арсения Семеныча» начал «пожирать с блюда остатки зайца под соусом» . Вышедший из кабинета Арсений Семеныч выстрелил из револьвера и, смеясь и играя глазами, сказал: «Жалко, что промахнулся!» .
Рассказчик вспоминает, как ехал с «шумной ватагой Арсения Семеныча» , охотился. После охоты они останавливались ночевать в усадьбе у «какого-нибудь почти незнакомого холостяка-помещика» .
Но «когда случалось проспать охоту, отдых был особенно приятен» . После прогулки по саду рассказчик шел в библиотеку, где хранились дедовские книги. Среди них – романы, «журналы с именами: Жуковского, Батюшкова, лицеиста Пушкина» и другие. Он с грустью вспоминал, как бабушка играла на клавикордах, читала «Евгения Онегина» .
Глава IV
«Запах антоновских яблок исчезает из помещичьих усадеб».
«Перемерли старики в Выселках, умерла Анна Герасимовна, застрелился Арсений Семеныч… Наступает царство мелкопоместных, обедневших до нищенства!»
Рассказчик приезжает снова в деревню глубокой осенью. «Иногда заедет какой-нибудь мелкопоместный сосед и надолго увезет меня к себе… Хороша и мелкопоместная жизнь!» «Мелкопоместный встает рано». Проснувшись, идет работать. «Часто он поглядывает в поле… Скоро-скоро забелеют поля, скоро покроет их зазимок…»
Зимой же «опять, как в прежние времена, съезжаются мелкопоместные друг к другу» и «по целым дням пропадают в снежных полях» – охотятся.
Заключение
В рассказе «Антоновские яблоки» Бунин соотносит разорение и постепенное исчезновение дворянских гнезд с неизбежностью смены времен года, начиная с ранней осени и заканчивая зимой. Однако рассказчик воспринимает эти перемены как нечто естественное, вспоминая о прошлом со светлой грустью, ностальгией.
Тест по рассказу
Проверьте запоминание краткого содержания тестом:
Рейтинг пересказа
Средняя оценка: 4.1 . Всего получено оценок: 600.
"Антоновские яблоки" - одно из поэтичных произведений И. Бунина
И.А. Бунин – писатель, который создавал в своих стихотворениях и прозе прекрасные образы русской природы. «Так знать и любить природу, как умеет И.А. Бунин, мало кто умеет» - так о Бунине писал Александр Блок. Картины природы, созданные Буниным, так восхищали читателей и критиков, что в 1903 году ему присудили Пушкинскую премию за сборник стихотворений «Листопад».
Особенной любовью поэта пользовалась природа русской деревни. Бунина вообще можно назвать певцом русской деревни. Он на протяжении всего творчества возвращался к описаниям русской деревни, создавал картины деревенской патриархальной жизни, уходящей в прошлое. Во многом этому способствовали детские воспоминания автора. Детство Бунина прошло среди красот русской природы, в орловском имении. Красота лесов, полей, лугов... Он навсегда запомнил запах скошенной травы, луговых цветов. Память о красоте родного края помогала ему при создании произведений.
В рассказе «Антоновские яблоки» он вновь обращается к теме жизни русской деревни, затрагивает проблему обедневших дворянских родов, событий, которые он сам наблюдал в детстве. Этот рассказ – наиболее лиричный и красивый из всех рассказов поэта о природе. В нем Бунин сумел передать не только красоты природы, описал жизнь деревни, но и сумел передать дух той жизни, мы можем услышать звуки и запахи этих мест.
Язык рассказа настолько легкий, поэтичный, что рассказ часто называют стихотворением в прозе. Уже с первых строк читатель погружается в атмосферу солнечных дней ранней осени, вдыхает запахи яблок, созревающих в садах, слышит разговор людей, скрип телег. «Помню раннее, свежее, тихое утро... Помню большой, весь золотой, подсохший и поредевший сад, помню кленовые аллеи, тонкий аромат опавшей листвы и запах антоновских яблок, запах меда и осенней свежести. Воздух так чист, точно его совсем нет, по всему саду раздаются голоса и скрип телег».
«Антоновские яблоки» Бунина – это гимн поэта своей Родине, той жизни, которая уже ушла в прошлое, но осталась в памяти писателя как самое лучшее, чистое, духовное время. За время всего своего творчества он не изменил России и не раз ещё обращался к теме русской деревни и патриархальным устоям русской усадьбы.
Биография И.А. Бунина
Русский писатель: прозаик, поэт, публицист. Иван Алексеевич Бунин родился 22 октября (по старому стилю - 10 октября) 1870 года в Воронеже, в семье обедневшего дворянина, принадлежавшего к старинному дворянскому роду.
Литературная известность к Ивану Бунину пришла в 1900 году после выхода в свет рассказа "Антоновские яблоки". В 1901 году в издательстве символистов "Скорпион" вышел сборник стихотворений "Листопад". За этот сборник и за перевод поэмы американского поэта-романтика Г. Лонгфелло "Песнь о Гайавате" (1898 год, в некоторых источниках указан 1896) Российской Академией наук Ивану Алексеевичу Бунину была присуждена Пушкинская премия. В 1902 году в издательстве "Знание" вышел первый том сочинений И.А. Бунина. В 1905 году Бунин, живший в гостинице "Националь", стал свидетелем Декабрьского вооруженного восстания.
Последние годы писателя прошли в нищете. Умер Иван Алексеевич Бунин в Париже. В ночь с 7 на 8 ноября 1953 года, через два часа после полуночи его не стало: он умер тихо и спокойно, во сне. На его постели лежал роман Л.Н. Толстого "Воскресение". Похоронен Иван Алексеевич Бунин на русском кладбище Сен-Женевьев-де-Буа, под Парижем.
В 1927-1942 годы другом семьи Буниных была Галина Николаевна Кузнецова, ставшая глубокой поздней привязанностью Ивана Алексеевича и написавшая ряд мемуарных произведений ("Грасский дневник", статья "Памяти Бунина"). В СССР первое собрание сочинений И.А. Бунина вышло только после его смерти - в 1956 году (пять томов в Библиотеке "Огонек").