Астафьев монах в новых штанах. Человек, который делал добро

Я зажмурился и снова открыл глаза. Еще раз зажмурился, еще раз открыл. По скобленому кухонному столу, будто по огромной земле, с пашнями, лугами и дорогами, на розовых копытцах, скакал белый конь с розовой гривой.

– Бери, бери, чё смотришь? Глядишь, зато еще когда омманешь баушку…

Сколько лет с тех пор прошло! Сколько событий минуло. Нет в живых дедушки, нет и бабушки, да и моя жизнь клонится к закату, а я все не могу забыть бабушкиного пряника – того дивного коня с розовой гривой.

Монах в новых штанах

Мне велено перебирать картошки. Бабушка определила норму, или упряг, как назвала она задание. Упряг этот отмечен двумя брюквами, лежащими по ту и по другую сторону продолговатого сусека, и до брюкв тех все равно что до другого берега Енисея. Когда я доберусь до брюкв, одному Богу известно. Может, меня и в живых к той поре не будет!

В подвале земляная, могильная тишина, по стенам плесень, на потолке сахаристый куржак. Так и хочется взять его на язык. Время от времени он ни с того ни с сего осыпается сверху, попадает за воротник, липнет к телу и тает. Тоже хорошего мало. В самой яме, где сусеки с овощами и кадки с капустой, огурцами и рыжиками, куржак висит на нитках паутины, и когда я гляжу вверх, мне кажется, что нахожусь я в сказочном царстве, в тридевятом государстве, а когда я гляжу вниз, сердце мое кровью обливается и берет меня большая-большая тоска.

Кругом здесь картошки. И перебирать их надо, картошки-то. Гнилую полагается кидать в плетеный короб, крупную – в мешки, помельче – швырять в угол этого огромного, словно двор, сусека, в котором я сижу, может, целый месяц и помру скоро, и тогда узнают все, как здесь оставлять ребенка одного, да еще сироту к тому же.

Конечно, я уже не ребенок и работаю не зазря. Картошки, что покрупнее, отбираются для продажи в город. Бабушка посулилась на вырученные деньги купить мануфактуры и сшить мне новые штаны с карманом.

Я вижу себя явственно в этих штанах, нарядного, красивого. Рука моя в кармане, и я хожу по селу и не вынимаю руку, если что надо, положить – биту-бабку либо деньгу, – я кладу только в карман, из кармана уж никакая ценность не выпадет и не утеряется.

Штанов с карманом, да еще новых, у меня никогда не бывало. Мне все перешивают старое. Мешок покрасят и перешьют, бабью юбку, вышедшую из носки, или еще чего-нибудь. Один раз полушалок употребили даже. Покрасили его и сшили, он полинял потом и сделалось видно клетки. Засмеяли меня всего левонтьевские ребята. Им что, дай позубоскалить!

Интересно знать мне, какие они будут, штаны, синие или черные? И карман у них будет какой – наружный или внутренний? Наружный, конечно. Станет бабушка нозиться с внутренним! Ей некогда все. Родню надо обойти. Указать всем. Генерал!

Вот умчалась куда-то опять, а я тут сиди, трудись! Сначала мне страшно было в этом глубоком и немом подвале. Все казалось, будто в сумрачных прелых углах кто-то спрятался, и я боялся пошевелиться и кашлянуть боялся. Потом осмелел, взял маленькую лампешку без стекла, оставленную бабушкой, и посветил в углах. Ничего там не было, кроме зеленовато-белой плесени, лоскутьями залепившей бревна, и земли, нарытой мышами, да брюкв, которые издали мне казались отрубленными человеческими головами. Я трахнул одной брюквой по отпотелому деревянному срубу с прожилками куржака в пазах, и сруб утробно откликнулся: «У-у-а-ах!»

– Ага! – сказал я. – То-то, брат! Не больно у меня!..

Еще я набрал с собой мелких свеколок, морковок и время от времени бросал ими в угол, в стенки и отпугивал всех, кто мог там быть из нечистой силы, из домовых и прочей шантрапы.

Слово «шантрапа» в нашем селе завозное, и чего оно обозначает – я не знаю. Но оно мне нравится. «Шантрапа! Шантрапа!» Все нехорошие слова, по убеждению бабушки, в наше село затащены Верехтиными, и не будь их у нас, даже и ругаться не умели бы.

Я уже съел три морковки, потер их о голяшку катанка и съел. Потом запустил под деревянные кружки руки, выскреб холодной, упругой капусты горсть и тоже съел. Потом огурец выловил и тоже съел. И грибов еще поел из низкой, как ушат, кадушки. Сейчас у меня в брюхе урчит и ворочается. Это моркови, огурец, капуста и грибы ссорятся меж собой. Тесно им в одном брюхе, ем, горя не вем, хоть бы живот расслабило. Дыра во рту насквозь просверлена, негде и нечему болеть. Может, ноги судорогой сведет? Я выпрямил ногу, хрустит в ней, пощелкивает, но ничего не больно. Ведь когда не надо, так болят. Прикинуться, что ли? А штаны? Кто и за что купит мне штаны? Штаны с карманом, новые и уже без лямок, и даже с ремешком!

Руки мои начинают быстро-быстро разбрасывать картошку: крупную – в зевасто открытый мешок, мелкую – в угол, гнилую – в короб. Трах-бах! Тарабах!

– Крути, верти, навертывай! – подбадриваю я сам себя, и поскольку лишь поп да петух не жравши поют, а я налопался, потянуло меня на песню.

Судили девицу одну,

Она дитя была года-ами-и-и-и…

Орал я с подтрясом. Песня эта новая, нездешняя.

Ее, по всем видам, тоже Верехтины завезли в село. Я запомнил из нее только эти слова, и они мне очень по душе пришлись. Ну, а после того, как у нас появилась новая невестка – Нюра, удалая песельница, я навострил ухо, по-бабушкиному – наустаурил, и запомнил всю городскую песню. Дальше там в песне сказывается, за что судили девицу. Полюбила она человека. Мушшину, надеясь, что человек он путный, но он оказался изменшык. Ну, терпела, терпела девица изменшыство, взяла с окошка нож вострый «и белу грудь ему промзила».

Сколько можно терпеть, в самом-то деле?!

Бабушка, слушая меня, поднимала фартук к глазам:

– Страсти-то, страсти-то какие! Куды это мы, Витька, идем?

Я толковал бабушке, что песня есть песня и никуды мы не идем.

– Не-эт, парень, ко краю идем, вот что. Раз уж баба с ножиком на мужика, это уж все, это уж, парень, полный переворот, последний, стало быть, предел наступил. Остается только молиться о спасении. Вот у меня сам-то черта самого самовитее, и поругаемся когда, но чтоб с топором, с ножиком на мужа?.. Да Боже сохрани нас и помилуй. Не-эт, товаришшы дорогие, крушенье укладу, нарушение Богом указанного порядку.

У нас на селе судят не только девицу. А уж девицам-то достается будь здоров! Летом бабушка с другими старухами выйдет на завалинку, и вот они судят, вот они судят: и дядю Левонтия, и тетку Васеню, и Авдотьину девицу Агашку, которая принесла дорогой маме подарочек в подоле!

Только в толк я не возьму: отчего трясут старухи головами, плюются и сморкаются? Подарочек – что ли, плохо? Подарочек – это хорошо! Вот мне бабушка подарочек привезет. Штаны!

– Крути, верти, навертывай!

Судили девицу одну,

Она дитя была года-а-ами-и-и-и…

Картошка так и разлетается в разные стороны, так и подпрыгивает, все идет как надо, по бабушкиной опять же присказке: «Кто ест скоро, тот и работает споро!» Ух, споро! Одна гнилая в добрую картошку попала. Убрать ее! Нельзя надувать покупателя. С земляникой вон надул – чего хорошего получилось? Срам и стыд! Попадись вот гнилая картошка – он, покупатель, сбрындит. Не возьмет картошку, значит, ни денег, ни товару, и штанов, стало быть, не получишь. А без штанов кто я? Без штанов я шантрапа. Без штанов пойди, так все равно как левонтьевских ребят всяк норовит шлепнуть по голому заду – такое уж у него назначение, раз голо – не удержишься, шлепнешь.

Шан-тpа-па-a, шан-тра-апа-а-а-а…

Распахнув створку, я смотрю на ступеньки подвала. Их двадцать восемь штук. Я уж сосчитал давно. Бабушка выучила меня считать до ста, и считал я все, что поддавалось счету. Верхняя дверца в подвал чуть приоткрыта, чтоб мне не так боязно здесь было. Хороший все же человек – бабушка! Генерал, конечно, однако раз она такой уродилась – уж не переделаешь.

Монах в новых штанах

Кругом здесь картошки. И перебирать их надо, картошки-то. Гнилую полагается кидать в плетеный короб, крупную -- в мешки, помельче -- швырять в угол этого огромного, словно двор, сусека, в котором я сижу, может, целый месяц и помру скоро, и тогда узнают все, как здесь оставлять ребенка одного, да еще сироту к тому же.

Я вижу себя явственно в этих штанах, нарядного, красивого. Рука моя в кармане, и я хожу по селу и не вынимаю руку, если что надо, положить -- биту-бабку либо деньгу, -- я кладу только в карман, из кармана уж никакая ценность не выпадет и не утеряется.

Интересно знать мне, какие они будут, штаны, синие или черные? И карман у них будет какой -- наружный или внутренний? Наружный, конечно. Станет бабушка нозиться с внутренним! Ей некогда все. Родню надо обойти. Указать всем. Генерал!

Вот умчалась куда-то опять, а я тут сиди, трудисьСначала мне страшно было в этом глубоком и немом подвале. Все казалось, будто в сумрачных прелых углах кто-то спрятался, и я боялся пошевелиться и кашлянуть боялся. Потом осмелел, взял маленькую лампешку без стекла, оставленную бабушкой, и посветил в углах. Ничего там не было, кроме зеленовато-белой плесени, лоскутьями залепившей бревна, и земли, нарытой мышами, да брюкв, которые издали мне казались отрубленными человеческими головами. Я трахнул одной брюквой по отпотелому деревянному срубу с прожилками куржака в пазах, и сруб утробно откликнулся: "У-у-а-ах!"

Ага! -- сказал я. -- То-то, брат! Не больно у меня!..

Слово "шантрапа" в нашем селе завозное, и чего оно обозначает -- я не знаю. Но оно мне нравится. "Шантрапа! Шантрапа!" Все нехорошие слова, по убеждению бабушки, в наше село затащены Верехтиными, и не будь их у нас, даже и ругаться не умели бы.

Руки мои начинают быстро-быстро разбрасывать картошку: крупную -- в зевасто открытый мешок, мелкую -- в угол, гнилую -- в короб. Трах-бах! Тарабах!

Крути, верти, навертывай! -- подбадриваю я сам себя, и поскольку лишь поп да петух не жравши поют, а я налопался, потянуло меня на песню.

Судили девицу одну,

Она дитя была года-ами-и-и-и...

Орал я с подтрясом. Песня эта новая, нездешняя.

Ее, по всем видам, тоже Верехтины завезли в село. Я запомнил из нее только эти слова, и они мне очень по душе пришлись. Ну, а после того, как у нас появилась новая невестка -- Нюра, удалая песельница, я навострил ухо, по-бабушкиному -- наустаурил, и запомнил всю городскую песню. Дальше там в песне сказывается, за что судили девицу. Полюбила она человека. Мушшину, надеясь, что человек он путный, но он оказался изменшык. Ну, терпела, терпела девица изменшыство, взяла с окошка нож вострый "и белу грудь ему промзила".

Сколько можно терпеть, в самом-то деле?!

Бабушка, слушая меня, поднимала фартук к глазам:

Страсти-то, страсти-то какие! Куды это мы, Витька, идем?

Я толковал бабушке, что песня есть песня и никуды мы не идем.

Не-эт, парень, ко краю идем, вот что. Раз уж баба с ножиком на мужика, это уж все, это уж, парень, полный переворот, последний, стало быть, предел наступил. Остается только молиться о спасении. Вот у меня сам-то черта самого самовитее, и поругаемся когда, но чтоб с топором, с ножиком на мужа?.. Да Боже сохрани нас и помилуй. Не-эт, товаришшы дорогие, крушенье укладу, нарушение Богом указанного порядку.

Только в толк я не возьму: отчего трясут старухи головами, плюются и сморкаются? Подарочек -- что ли, плохо? Подарочек -- это хорошо! Вот мне бабушка подарочек привезет. Штаны!

Крути, верти, навертывай!

Судили девицу одну,

Она дитя была года-а-ами-и-и-и...

Картошка так и разлетается в разные стороны, так и подпрыгивает, все идет как надо, по бабушкиной опять же присказке: "Кто ест скоро, тот и работает споро!" Ух, споро! Одна гнилая в добрую картошку попала. Убрать ее! Нельзя надувать покупателя. С земляникой вон надул -- чего хорошего получилось? Срам и стыд! Попадись вот гнилая картошка -- он, покупатель, сбрындит. Не возьмет картошку, значит, ни денег, ни товару, и штанов, стало быть, не получишь. А без штанов кто я? Без штанов я шантрапа. Без штанов пойди, так все равно как левонтьевских ребят всяк норовит шлепнуть по голому заду -- такое уж у него назначение, раз голо -- не удержишься, шлепнешь.

Шан-тpа-па-a, шан-тра-апа-а-а-а...

Распахнув створку, я смотрю на ступеньки подвала. Их двадцать восемь штук. Я уж сосчитал давно. Бабушка выучила меня считать до ста, и считал я все, что поддавалось счету. Верхняя дверца в подвал чуть приоткрыта, чтоб мне не так боязно здесь было. Хороший все же человек -- бабушка! Генерал, конечно, однако раз она такой уродилась -- уж не переделаешь.

Над дверцей, к которой ведет белый от куржака тоннель, завешанный нитками бахромы, я замечаю сосульку. Махонькую сосульку, с мышиный хвостик, но на сердце у меня сразу что-то стронулось, шевельнулось мягким котенком.

Весна скоро. Будет тепло. Первый май будет! Все станут праздновать, гулять, песни петь. А мне исполнится восемь лет, меня станут гладить по голове, жалеть, угощать сладким. И штаны мне бабушка к Первомаю сошьет. Разобьется в лепешку, но сошьет -- такой она человек!

Шантрапа-а-а, шантрапа-а-а!..

Сошьют штаны с карманом в Первый май!..

Попробуй тогда меня поймай!..

Батюшки, брюквы-то -- вон они! Упряг-то я одолелРаза два я, правда, передвигал брюквы поближе к себе и сократил таким образом расстояние, отмеренное бабушкой. Но где они прежде лежали, эти брюквы, я, конечно, не помню, и вспоминать не хочу. Да если на то пошло, я могу вовсе брюквы унести, выкинуть их вон и перебрать всю картошку, и свеклу, и морковку -- все мне нипочем!

Судили девицу одну-у-у...

Ну, как ты тут, чудечко на блюдечке?

Я аж вздрогнул и выронил картошки из рук. Бабушка пришла. Явилась, старая!

Ничего-о-о! Будь здоров, работник. Могу всю овощь перешерстить -- картошку, морковку, свеклу, -- все могу!

Ты уж, батюшко, тишей на поворотах! Эк тебя заносит!

Пускай заносит!

Да ты никак запьянел от гнилого-то духу?!

Запьянел! -- подтверждаю я. -- В дрезину... Судили девицу одну-у...

Матушки мои! А устряпался-то весь, как поросенок! -- Бабушка выдавила в передник мой нос, потерла щеки. -- Напасись вот на тебя мыла! -- И подтолкнула в спину: -- Иди обедать. Ешь с дедом щи капустные, будет шея бела, кудревата голова!..

Еще только обед?

Тебе небось показалось, неделю тут робил?

Я поскакал через ступеньку вверх. Пощелкивали во мне суставы, ноги хрустели, а навстречу мне плыл свежий студеный воздух, такой сладкий после гнилого, застойного подвального духа.

Вот ведь мошенник! -- слышится внизу, в подвале. -- Вот ведь плут! И в кого только пошел? У нас в родове вроде таких нету... -- Бабушка обнаружила передвинутые брюквы.

Я наддал ходу и вынырнул из подвала на свежий воздух, на чистый, светлый день и как-то разом отчетливо заметил, что на дворе все наполнено предчувствием весны. Оно и в небе, которое сделалось просторней, выше, голубей в разводах, оно и на отпотевших досках крыши с того края, где солнце, оно и в чириканье воробьев, схватившихся врукопашную середь двора, и в той еще негустой дымке, что возникла над дальними перевалами и начала спускаться по склонам к селу, окутывая синей дремой леса, распадки, устья речек. Скоро, совсем скоро вспухнут горные речки зеленовато-желтой наледью, которая звонкими утренниками настывает рыхлой и сладкой на вид коркой, будто сахарная та корка, и куличи скоро печь начнут, краснотал по речкам побагровеет, заблестит, вербы шишечкой покроются, ребятишки будут ломать вербы к родительскому дню, иные упадут в речку, наплюхаются, потом лед разъест на речках, останется он лишь на Енисее, меж широких заберег, и, кинутый всеми зимник, печально роняя вытаивающие вехи, будет покорно ждать, когда его сломает на куски и унесет. Но еще до ледохода появятся подснежники на увалах, прыснет травка по теплым косогорам и наступит Первый май. У нас часто бывают вместе и ледоход, и Первый май, а в Первый май...

Рассказ написан от лица мальчика Вити. Ему велели перебирать картошку. Бабушка отмерила ему «урок» двумя брюквами, и он всё утро сидит в холодном заиндевевшем погребе. Сбежать мальчику мешает только мечта о новых штанах с карманом, которые бабушка Катерина обещала сшить к первому мая - Витиному восьмилетию.

Я вижу себя явственно в этих штанах, нарядного, красивого. Рука моя в кармане, и я хожу по селу и не вынимаю руку.

Новых штанов у Вити не было никогда. До сих пор одежду ему перешивали из отживших своё вещей. Пару раз передвинув брюквы поближе, Витя одолевает «урок» как раз к обеду. Бабушка замечает обман, когда мальчишка уже выскакивает из погреба.

Материю на штаны бабушка купила уже давно. Она хранилась в глубинах её сундука. Витя, однако, сомневался, что бабушка успеет сшить штаны: она вечно занята. В их деревне она как генерал, все уважают бабушку Катерину и бегут к ней за помощью. Когда какой-нибудь мужик запивает и начинает буйствовать, все семейные ценности попадают на хранение в бабушкин сундук, а семья пропойцы спасается в её доме.

Когда бабушка открывает заветный сундук, рядом всегда оказывается Витька и гладит материю грязными пальцами. Не помогают ни наказания, ни лакомства - мальчик ревёт и требует штаны.

Надежды мои не сбылись. Ко дню рождения, к Первому мая штаны сшиты не были. В самую ростепель бабушка слегла.

Её кладут в горницу на высокую кровать, и оттуда бабушка командует многочисленными помощницами. Бабушка переживает - не сшила штаны внуку - и Витька старается отвлечь её разговорами, спрашивает, что за болезнь у неё такая. Бабушка рассказывает, что болезнь эта от тяжёлой работы, но даже в своей тяжёлой жизни она находит больше радостей, чем горестей.

Штаны бабушка начала шить, как только немного оправилась. Витя не отходит от неё весь день, и так устаёт от бесконечных примерок, что засыпает без ужина. Проснувшись утром, он находит у своей кровати новые синие штаны, белую рубашку и починенные сапоги. Бабушка отпускает Витю одного к деду на заимку.

Разряженный в пух и прах, с узелком, в котором были свежие постряпушки для деда, я вышел со двора, когда солнце стояло уже высоко и всё село жило своей обыденной, неходкой жизнью.

Наслушавшись восхищённых вздохов, мальчик отправляется к деду.

Путь на заимку неблизкий, через тайгу. Витя не шалит, идёт степенно, чтобы не испачкать штаны и не сбить новые мыски на сапогах. По дороге он останавливается на скале, которая отмечает слияние двух могучих рек - Маны и Енисея - долго любуется таёжными далями и умудряется замочить драгоценные штаны в реке. Пока штаны и сапоги сохнут, Витя спит. Сон продолжается недолго, и вот мальчик уже на заимке.

Вместе с дедом на заимке живёт соседский Санька, учится пахать. Он с завистью осматривает Витьку, обзывает его «монахом в новых штанах». Витька понимает - это из зависти, но всё равно попадается на Санькину хитрость. Тот выбирает оставшуюся после речного розлива яму с вязкой грязью, очень резво перебегает через неё и начинает подбивать на такой же подвиг Витьку. Мальчик не выдерживает Санькиных издевательств, забегает в яму и увязает. Холодная грязь сдавливает его больные артритом ноги. Санька пытается его вытащить, но сил не хватает. Надо бежать за дедом. И тут у ямы появляется бабушка Катерина. Она почувствовала, что с внуком беда и поспешила на заимку.

Четыре дня Витя пролежал на печи с приступом артрита.

Саньку бабушка изловить не могла. Как я догадывался, дед выводил Саньку из-под намеченного возмездия.

Саньку прощают, когда он нечаянно поджигает своё убежище - старый охотничий шалаш у реки. Сапоги утонули в грязи, а штаны бабушка выстирала, и они поблекли, потеряли блеск. Зато впереди всё лето. «И шут с ними, со штанами и с сапогами тоже», - думает Витька. - «Наживу ещё. Заработаю.»

Очень кратко Мальчик мечтает о новых штанах. Получив обновку, он очень быстро её портит и понимает, что не в штанах счастье.

Я вижу себя явственно в этих штанах, нарядного, красивого. Рука моя в кармане, и я хожу по селу и не вынимаю руку.

Надежды мои не сбылись. Ко дню рождения, к Первому мая штаны сшиты не были. В самую ростепель бабушка слегла.

Разряженный в пух и прах, с узелком, в котором были свежие постряпушки для деда, я вышел со двора, когда солнце стояло уже высоко и всё село жило своей обыденной, неходкой жизнью.

Наслушавшись восхищённых вздохов, мальчик отправляется к деду.

Четыре дня Витя пролежал на печи с приступом артрита.

Саньку бабушка изловить не могла. Как я догадывался, дед выводил Саньку из-под намеченного возмездия.

Бабушка наказала своему внуку Вите перебрать на улице всю картошку. Мальчик замерз, сидя в снегу, и единственное, что грело его сейчас – мысли о новых брюках, которые ему должна была сшить бабушка к его дню рождения. Витя представлял себя - красивого, нарядного, в обновке, с руками в кармашках, разгуливающего по деревне. Это будет первая новая вещь, достававшаяся когда-либо мальчику. До этого абсолютно вся его одежда была сшита из чужих обносков. Перебрав весь картофель, Витя радостно забегает в дом обедать.

Бабушка уже давно купила ткань и держала её в сундучке. Она всё никак не могла приступить к шитью, так как всегда была в заботах и делах. Внук боялся, что она не успеет сшить их к заветному дню. Каждый раз, когда Катерина приоткрывала свой сундук, Витя подбегал и тянул руки к материи. Бабушка, боясь, что он испачкает или ненароком порвёт материю, всегда ругала его, но любопытного и сгорающего от нетерпения Витю было невозможно оттащить от ткани.

Неожиданно бабушка Катерина заболела и надолго слегла, так что штаны не были готовы ко дню рождения Вити. Старушка сама сильно переживает, что расстроила внука. Как только ей стало чуть лучше, бабушка приступает к шитью. И вот утром, проснувшись, Витя видит на своей кровати новые штаны – блестящие, нарядные, красивого синего цвета. Надев обновку, мальчик отправился проведать деда. Дорога проходила через лес, так что шёл он очень аккуратно, боясь зацепиться брюками за ветку и порвать их.

С дедом живёт мальчик Санька, который сразу из зависти обозвал Витьку «монахом в новых штанах». Санька сумел раззадорить мальчика и втянуть его в игры с перепрыгиванием через яму. Витя падает и увязает в грязи. После этого он пролежал несколько дней с болями в ногах. Штаны отстирали от грязи, но цвет их после этого заметно поблек. Мальчик, некогда ждавший и так радовавшийся брюкам, сейчас замечает: «Да бог с ними - штанами и утонувшими сапогами… Наживу ещё!».

Картинка или рисунок Монах в новых штанах

Другие пересказы для читательского дневника

Краткое содержание Жизнь Гнора Александра Грина
Молодой человек, по имени Гнор, безумно влюблен в красавицу Кармен. Девушке тоже нравится юноша, но в нее влюблен еще один мужчина, его зовут Энниок. Он рассказывает Кармен о своих чувствах
Краткое содержание Воробьев Крик
Главным героем данной повести является Сергей Воронов, которого недавно приняли на должность командира взвода. До этого он был младшим лейтенантом.
Краткое содержание Фолкнер Шум и ярость
Как ни странно, но жизнь во взгляде каждого человека – выглядит совершенно по-разному. Даже у человека, который страдает кретинизмом, все выглядит совершенно уж странно.
Краткое содержание Запах хлеба Казаков
Героиню произведения зовут Дуся. Проживает она в Столице вместе с супругом. Повествование начинается первого января. Пьяный муж отворил дверь и обнаружил телеграмму с посланием о том, что мать его жены скончалась.
Краткое содержание Скребицкий Джек
В жизни каждого человека когда-то была долгое, или короткое время, - настоящая дружба. И даже не обязательно, чтобы эта дружба связывала только людей. Ведь когда дети еще всего лишь дети, маленькие, веселые и наивные