Ф.М. Достоевский "Бедные люди": описание, герои, анализ произведения. Бедные люди

В конце сентября 1844 года Ф. М. Достоевский, которому было тогда 24 года, оставил свою должность чертежника в Санкт-Петербургской инженерной команде и стал свободным от службы человеком. Достоевский мечтал о литературной деятельности. Ему хотелось излить на бумагу свои чувства, мечтания, мысли. Именно поэтому он и оставил должность — несмотря на то, что у него не осталось надежного источника доходов.

Оставив службу, Достоевский написал свое первое произведение — роман «Бедные люди». О чем же он?

О чем роман "Бедные люди"

Макар Девушкин, главный герой «Бедных людей», живет в дешевой съемной квартире на окраине Петербурга. Это мелкий чиновник средних лет, у которого нет шансов сделать карьеру. Напротив него, в том же самом доме, проживает молоденькая девушка Варвара Алексеевна, Варенька — она одинока и зарабатывает на жизнь шитьем. Роман «Бедные люди» представляет собой пятьдесят четыре письма, которыми обменялись эти разные по возрасту люди — так и не соединившиеся влюбленные.

Окно Вареньки расположено через двор напротив комнаты Макара Девушкина, который каждый вечер пишет длинные письма и потихонечку передает ей вместе со сладостями и нарядами. В этих письмах он обещает назначить девушке свидание, подробно рассказывает о своих сослуживцах, о поведении начальника, сплетничает о других обитателях квартиры, делится впечатлениями о прочитанном, о том, что увидел и услышал, делится чувствами. Варенька сообщает ему о своем настроении и самочувствии, о страхе за будущее, предается воспоминаниям о детстве. Это как бы гётевские Вертер и Лотта (персонажи «Страданий молодого Вертера»), помещенные в нищую петербургскую жизнь.

В жизни этих любящих друг друга людей — которые живут на окраине большого города, живут незаметно, избегая людских глаз, — не случается ничего по-настоящему примечательного. В конце романа Варвара Алексеевна оставляет доброго, но беспомощного Девушкина, и, согласившись на брак с деревенским помещиком, уезжает из Петербурга. Так кончается этот роман в письмах.

Образ Макара Девушкина

В романе не происходит ничего значительного, он кажется просто какой-то «игрой в письма», но по мере чтения Девушкин становится читателю все интереснее, начинает казаться человеком с тонким и своеобразным характером. Кроме того, этот персонаж представляет собой модель героя, который будет появляться впоследствии и в других произведениях Достоевского.

Варвара Алексеевна необходима Девушкину, но в то же время он не собирается жениться на ней и жить вместе. Хотя Варенька и приглашает его навещать ее, он неизменно отказывается под тем предлогом, что это вызовет людские пересуды. И на службе Макар Девушкин тоже страшится взглядов своих сослуживцев и не смеет оторвать глаз от стола.

Девушкин берет почитать у Вареньки гоголевскую «Шинель». Это трогательный рассказ о том, как ограбили мелкого чиновника — сняли с него с таким трудом приобретенную новехонькую шинель. Прочтя рассказ, Девушкин, хотя это и кажется смешным, чувствует себя так, как если бы был разгадан и сделан достоянием гласности его секрет — он приходит в сильное волнение и по-настоящему сердится.

Озабоченность Девушкина слухами и пересудами превосходит разумные пределы. Читая какой-нибудь роман, он немедленно примеряет его на себя, ощущает страх и гнев. Он все время боится, что за ним наблюдают и выслеживают, ему всюду мерещатся враги. Он болезненно боится людей, воображает себя жертвой, а отсюда возникает острый комплекс неполноценности, страха, страдания, а потому Девушкин не в состоянии общаться с людьми на равных. И сослуживцев, и соседей по квартире он воспринимает как своих врагов.

Снедаемый внутренним жаром и находящийся в плену своих множащихся фантазий, Макар Девушкин сторонится действительности и весь уходит в письма. Они дают ему возможность избежать общения с реально существующими людьми, и он может со спокойной душой отдаться прихотям своего сердца. Варенька нужна ему вовсе не для того, чтобы жить с ней. Она нужна ему в качестве слушателя его самых разных чувствований, в качестве «контейнера», где эти чувства копятся и нейтрализуются.

Макар Девушкин в любую минуту готов обрушить на Варвару Алексеевну свои кипящие эмоции, признания, фантазии. Он способен лишь на это. Не вызывает сомнения, что в противном случае его душевный накал достигнет опасного градуса, а это приведет либо к помешательству, либо к каким-то ужасным и неожиданным для него последствиям. И при этом каждое новое предчувствие порождает новые страхи.

В своем первом произведении Достоевский вывел вот такого «странного» человека. Критик В. Г. Белинский, живший и работавший тогда в Петербурге, прочел рукопись «Бедных людей», похвалил автора и дал ему путевку в литературный мир. Белинскому принадлежит огромная заслуга в том, что он признал в никому не известном юноше, мечтавшем стать писателем, литературный талант.

Вместе с тем, представляя читателям «Бедных людей», Белинский заронил семена неверного толкования всего последующего творчества Достоевского. Относительно Девушкина он пишет: «Чем ограниченнее его ум, чем теснее и грубее его понятия, тем, кажется, шире и деликатнее его сердце; можно сказать, что у него все умственные способности из головы перешли в сердце».

Данное толкование Белинского на протяжении последующих ста тридцати лет стало для читателей основным: «Бедные люди» — это роман, исполненный сочувствия к беднякам, которые обладают прекрасной душой. Такое понимание стало непреложным.

Однако, если попробовать прочесть «Бедных людей»» непредвзято и не оглядываясь на оценку Белинского, то выясняется: герой Достоевского — это странный человек с комплексом неполноценности, который, в силу своего необычайно развитого воображения, не в состоянии общаться с другими людьми, он одинок и умеет поверять свои мысли и чувства лишь письмам. Если оценивать характер Девушкина в целом, то его чувствительность развита сверх всякой меры, он способен погружаться с головой в «пьесу»» своих переживаний, но в то же самое время он не умеет обращаться с реальными людьми, и деликатность вкупе с чрезмерностью делают его совершенно бессильным в реальной жизни, а страх и нелюбовь к действительности образуют странный и смешной типаж.

В своем первом произведении Достоевский показал человека, который на первый взгляд кажется просто мелким и ничтожным чиновником, однако на самом деле он открыл типаж очень необычный, который носит на себе фантастическую личину, которую сразу не разглядеть.

Советский историк литературы Б. М. Эйхенбаум говорил о персонажах Достоевского как об «образах реалистической фантастики» (см. его работу «О Чехове»). Юный Достоевский до этого момента был увлечен историческими драмами Шиллера и Пушкина, он пробовал подражать им, но, открыв «странного» человека, он ощутил к нему глубокое сочувствие и интерес и написал роман — тем самым он осознал свое литературное предназначение и талант. Поэтому он отзывался о своем дебютном произведении как о «довольно оригинальном». То есть этот реалистический и, одновременно, фантастический персонаж жил в нем самом. Несколько утрируя, можно сказать, с помощью «Бедных людей» Достоевский писал самого себя. Макар Девушкин мечтает стать «поэтом», а сам Достоевский — «писателем». В письме брату Михаилу он отмечал: «Во всем они привыкли видеть рожу сочинителя; я же моей не показывал. А им и не вдогад, что говорит Девушкин, а не я, и что Девушкин иначе и говорить не может» (1 февраля 1846).

Достоевский хочет сказать, что Макар Девушкин — его двойник, но «я» настолько умело притворился Девушкиным, что читатель этого не заметил.

У Достоевского не было таланта исторического писателя, обладающим таким полем видения, которое способно запечатлевать крупные исторические сдвиги и широкую панораму событий. Не было у него и природной литературной жилки чувствовать и описывать людей, которые преодолевают трудности и совершают великие дела. Большинство его персонажей — вне зависимости от времени написания произведения — это слабые, приниженные и больные люди. Общественное мнение оценивает таких болезненных, неудачливых, бессильных, а временами и ненормальных людей только отрицательно, но Достоевский ненасытно продолжал описывать их, находя в их характерах и образе жизни кипящие чувства, драматизм, сложность, богатство. Поскольку в этих персонажах был и он сам.

В герое «Бедных людей» — мелком чиновнике Макаре Девушкине — Достоевский открыл тайный душевный мир приниженного и больного человека, и это произведение предвосхищает все последующие произведения, написанные им.

Федор Михайлович Достоевский

Бедные люди

Ох уж эти мне сказочники! Нет чтобы написать что-нибудь полезное, приятное, усладительное, а то всю подноготную в земле вырывают!.. Вот уж запретил бы им писать! Ну, на что это похоже: читаешь… невольно задумываешься, - а там всякая дребедень и пойдет в голову; право бы, запретил им писать; так-таки просто вовсе бы запретил.

Кн. В. Ф. Одоевский

Апреля 8-го

Бесценная моя Варвара Алексеевна!

Вчера я был счастлив, чрезмерно счастлив, донельзя счастлив! Вы хоть раз в жизни, упрямица, меня послушались. Вечером, часов в восемь, просыпаюсь (вы знаете, маточка, что я часочек-другой люблю поспать после должности), свечку достал, приготовляю бумаги, чиню перо, вдруг, невзначай, подымаю глаза, - право, у меня сердце вот так и запрыгало! Так вы-таки поняли, чего мне хотелось, чего сердчишку моему хотелось! Вижу, уголочек занавески у окна вашего загнут и прицеплен к горшку с бальзамином, точнехонько так, как я вам тогда намекал; тут же показалось мне, что и личико ваше мелькнуло у окна, что и вы ко мне из комнатки вашей смотрели, что и вы обо мне думали. И как же мне досадно было, голубчик мой, что миловидного личика-то вашего я не мог разглядеть хорошенько! Было время, когда и мы светло видели, маточка. Не радость старость, родная моя! Вот и теперь все как-то рябит в глазах; чуть поработаешь вечером, попишешь что-нибудь, наутро и глаза раскраснеются, и слезы текут так, что даже совестно перед чужими бывает. Однако же в воображении моем так и засветлела ваша улыбочка, ангельчик, ваша добренькая, приветливая улыбочка; и на сердце моем было точно такое ощущение, как тогда, как я поцеловал вас, Варенька, - помните ли, ангельчик? Знаете ли, голубчик мой, мне даже показалось, что вы там мне пальчиком погрозили? Так ли, шалунья? Непременно вы это все опишите подробнее в вашем письме.

Ну, а какова наша придумочка насчет занавески вашей, Варенька? Премило, не правда ли? Сижу ли за работой, ложусь ли спать, просыпаюсь ли, уж знаю, что и вы там обо мне думаете, меня помните, да и сами-то здоровы и веселы. Опустите занавеску - значит, прощайте, Макар Алексеевич, спать пора! Подымете - значит, с добрым утром, Макар Алексеевич, каково-то вы спали, или: каково-то вы в вашем здоровье, Макар Алексеевич? Что же до меня касается, то я, слава творцу, здорова и благополучна! Видите ли, душечка моя, как это ловко придумано; и писем не нужно! Хитро, не правда ли? А ведь придумочка-то моя! А что, каков я на эти дела, Варвара Алексеевна?

Доложу я вам, маточка моя, Варвара Алексеевна, что спал я сию ночь добрым порядком, вопреки ожиданий, чем и весьма доволен; хотя на новых квартирах, с новоселья, и всегда как-то не спится; все что-то так, да не так! Встал я сегодня таким ясным соколом - любо-весело! Что это какое утро сегодня хорошее, маточка! У нас растворили окошко; солнышко светит, птички чирикают, воздух дышит весенними ароматами, и вся природа оживляется - ну, и остальное там все было тоже соответственное; все в порядке, по-весеннему. Я даже и помечтал сегодня довольно приятно, и все об вас были мечтания мои, Варенька. Сравнил я вас с птичкой небесной, на утеху людям и для украшения природы созданной. Тут же подумал я, Варенька, что и мы, люди, живущие в заботе и треволнении, должны тоже завидовать беззаботному и невинному счастию небесных птиц, - ну, и остальное все такое же, сему же подобное; то есть я все такие сравнения отдаленные делал. У меня там книжка есть одна, Варенька, так в ней то же самое, все такое же весьма подробно описано. Я к тому пишу, что ведь разные бывают мечтания, маточка. А вот теперь весна, так и мысли все такие приятные, острые, затейливые, и мечтания приходят нежные; все в розовом цвете. Я к тому и написал это все; а впрочем, я это все взял из книжки. Там сочинитель обнаруживает такое же желание в стишках и пишет -

Зачем я не птица, не хищная птица!

Ну и т. д. Там и еще есть разные мысли, да бог с ними! А вот куда это вы утром ходили сегодня, Варвара Алексеевна? Я еще и в должность не сбирался, а вы, уж подлинно как пташка весенняя, порхнули из комнаты и по двору прошли такая веселенькая. Как мне-то было весело, на вас глядя! Ах, Варенька, Варенька! вы не грустите; слезами горю помочь нельзя; это я знаю, маточка моя, это я на опыте знаю. Теперь же вам так покойно, да и здоровьем вы немного поправились. Ну, что ваша Федора? Ах, какая же она добрая женщина! Вы мне, Варенька, напишите, как вы с нею там живете теперь и всем ли вы довольны? Федора-то немного ворчлива; да вы на это не смотрите, Варенька. Бог с нею! Она такая добрая.

Я уже вам писал о здешней Терезе, - тоже и добрая и верная женщина. А уж как я беспокоился об наших письмах! Как они передаваться-то будут? А вот как тут послал господь на наше счастье Терезу. Она женщина добрая, кроткая, бессловесная. Но наша хозяйка просто безжалостная. Затирает ее в работу словно ветошку какую-нибудь.

Ну, в какую же я трущобу попал, Варвара Алексеевна! Ну, уж квартира! Прежде ведь я жил таким глухарем, сами знаете: смирно, тихо; у меня, бывало, муха летит, так и муху слышно. А здесь шум, крик, гвалт! Да ведь вы еще и не знаете, как это все здесь устроено. Вообразите, примерно, длинный коридор, совершенно темный и нечистый. По правую его руку будет глухая стена, а по левую все двери да двери, точно нумера, все так в ряд простираются. Ну, вот и нанимают эти нумера, а в них по одной комнатке в каждом; живут в одной и по двое, и по трое. Порядку не спрашивайте - Ноев ковчег! Впрочем, кажется, люди хорошие, все такие образованные, ученые. Чиновник один есть (он где-то по литературной части), человек начитанный: и о Гомере, и о Брамбеусе, и о разных у них там сочинителях говорит, обо всем говорит, - умный человек! Два офицера живут и все в карты играют. Мичман живет; англичанин-учитель живет. Постойте, я вас потешу, маточка; опишу их в будущем письме сатирически, то есть как они там сами по себе, со всею подробностию. Хозяйка наша, - очень маленькая и нечистая старушонка, - целый день в туфлях да в шлафроке ходит и целый день все кричит на Терезу. Я живу в кухне, или гораздо правильнее будет сказать вот как: тут подле кухни есть одна комната (а у нас, нужно вам заметить, кухня чистая, светлая, очень хорошая), комнатка небольшая, уголок такой скромный… то есть, или еще лучше сказать, кухня большая в три окна, так у меня вдоль поперечной стены перегородка, так что и выходит как бы еще комната, нумер сверхштатный; все просторное, удобное, и окно есть, и все, - одним словом, все удобное. Ну, вот это мой уголочек. Ну, так вы и не думайте, маточка, чтобы тут что-нибудь такое иное и таинственный смысл какой был; что вот, дескать, кухня! - то есть я, пожалуй, и в самой этой комнате за перегородкой живу, но это ничего; я себе ото всех особняком, помаленьку живу, втихомолочку живу. Поставил я у себя кровать, стол, комод, стульев парочку, образ повесил. Правда, есть квартиры и лучше, - может быть, есть и гораздо лучшие, - да удобство-то главное; ведь это я все для удобства, и вы не думайте, что для другого чего-нибудь. Ваше окошко напротив, через двор; и двор-то узенький, вас мимоходом увидишь - все веселее мне, горемычному, да и дешевле. У нас здесь самая последняя комната, со столом, тридцать пять рублей ассигнациями стоит. Не по карману! А моя квартира стоит мне семь рублей ассигнациями, да стол пять целковых: вот двадцать четыре с полтиною, а прежде ровно тридцать платил, зато во многом себе отказывал; чай пивал не всегда, а теперь вот и на чай и на сахар выгадал. Оно, знаете ли, родная моя, чаю не пить как-то стыдно; здесь все народ достаточный, так и стыдно. Ради чужих и пьешь его, Варенька, для вида, для тона; а по мне все равно, я не прихотлив. Положите так, для карманных денег - все сколько-нибудь требуется - ну, сапожишки какие-нибудь, платьишко - много ль останется? Вот и все мое жалованье. Я-то не ропщу и доволен. Оно достаточно. Вот уже несколько лет достаточно; награждения тоже бывают. Ну, прощайте, мой ангельчик. Я там купил парочку горшков с бальзаминчиком и гераньку - недорого. А вы, может быть, и резеду любите? Так и резеда есть, вы напишите; да, знаете ли, все как можно подробнее напишите. Вы, впрочем, не думайте чего-нибудь и не сомневайтесь, маточка, обо мне, что я такую комнату нанял. Нет, это удобство заставило, и одно удобство соблазнило меня. Я ведь, маточка, деньги коплю, откладываю: у меня денежка водится. Вы не смотрите на то, что я такой тихонький, что, кажется, муха меня крылом перешибет. Нет, маточка, я про себя не промах, и характера совершенно такого, как прилично твердой и безмятежной души человеку. Прощайте, мой ангельчик! Расписался я вам чуть не на двух листах, а на службу давно пора. Целую ваши пальчики, маточка, и пребываю вашим нижайшим слугою и вернейшим другом

Некоторые мемуаристы предполагали, что замысел «Бедных людей» возник у Достоевского еще в годы учения в Инженерном училище . Но в январе и ноябре 1877 г. Достоевский дважды заявил в «Дневнике писателя», что «Бедные люди» были начаты в 1844 г. «вдруг», «в начале зимы», и эти свидетельства нужно признать более достоверными. Как видно из письма Достоевского к брату от 30 сентября 1844 г., последний до этого был знаком лишь с его драматическими замыслами, и сообщение о работе младшего брата над романом должно было явиться для М. М. Достоевского неожиданным.

Достоевский. Бедные люди. Аудиокнига

Скорее всего (даже если отнести возникновение первых мыслей о романе к более раннему времени) Достоевский приступил вплотную к работе над «Бедными людьми» в январе 1844 г., вскоре после окончания перевода «Евгении Гранде» Бальзака . Проработав над романом весну и лето 1844 г. и считая в этот момент свою работу близкой к окончанию, Достоевский 30 сентября решился наконец раскрыть свою тайну брату, которому писал: «У меня есть надежда. Я кончаю роман в объеме «Eugenie Grandet». Роман довольно оригинальный. Я его уже переписываю, к 14-му я наверно уже и ответ получу за него. Отдам в «О<течественные> з<аписки>», (Я моей работой доволен) <…>. Я бы тебе более распространился о моем романе, да некогда…».

Однако надежда окончить и даже отдать в редакцию роман к 14 октября не осуществилась, и интенсивная творческая работа над ним продолжалась до начала мая 1845 года. Д. В. Григорович , поселившийся с Достоевским осенью (в конце сентября) 1844 г на одной квартире, так вспоминает о происходившей у него на глазах работе над «Бедными людьми»: «Достоевский <…> просиживал целые дни и часть ночи за письменным столом. Он слова не говорил о том, что пишет; на мои вопросы он отвечал неохотно и лаконически; зная его замкнутость, я перестал спрашивать. Я мог только видеть множество листов, исписанных тем почерком, который отличал Достоевского: буквы сыпались у него из-под пера точно бисер, точно нарисованные <…> Усиленная работа и упорное сиденье дома крайне вредно действовали на его здоровье…».

24 марта 1845 г. Достоевский писал о романе брату: «Кончил я его совершенно чуть ли еще не в ноябре месяце, но в декабре вздумал его весь переделать: переделал и переписал, но в феврале начал опять снова обчищать, обглаживать, вставлять и выпускать. Около половины марта я был готов и доволен. Но тут другая история: цензора не берут менее чем на месяц. Раньше отцензировать нельзя. Они-де работой завалены. Я взял назад рукопись, не зная, на что решиться <…> Моим романом я серьезно доволен. Это вещь строгая и стройная. Есть, впрочем, ужасные недостатки».

Роман имел не менее двух черновых редакций, первая из которых, законченная в ноябре 1844 г., была в декабре коренным образом переработана. Вторая редакция подверглась в феврале-марте 1845 г и позднее, после ее переписки набело, в период с середины марта по начало мая, новым исправлениям. Лишь к 4 мая 1845 г роман был наконец закончен. В этот день Достоевский сообщал брату: «Этот мой роман, от которого я никак не могу отвязаться, задал мне такой работы, что если бы знал, так не начинал бы его совсем. Я вздумал его еще раз переправлять, и, ей-богу, к лучшему; он чуть ли не вдвое выиграл. Но уж теперь он кончен, и эта переправка была последняя. Я слово дал до него не дотрогиваться». Здесь же Достоевский писал, что намерен отдать роман в «Отечественные записки», а затем перепечатать его на свой счет отдельным изданием.

Окончив в конце мая 1845 г. переписку романа набело, Достоевский прочитал его Григоровичу «в один присест и почти что не останавливаясь». «Восхищенный донельзя» и понявший, насколько роман Достоевского был выше того, что «сочинял до сих пор» он сам, Григорович, который незадолго до этого напечатал свой первый очерк «Петербургские шарманщики» в программном сборнике писателей «натуральной школы» – альманахе Н. А. Некрасова «Физиология Петербурга» (1844), передал рукопись «Бедных людей» Некрасову, рекомендовав ее для задуманного последним нового альманаха. Не отрываясь, они ночью вместе прочли «Бедных людей», закончив чтение под утро, и вдвоем прибежали в четыре часа утра к Достоевскому, чтобы под свежим впечатлением прочитанного сообщить ему о своем восторге и о принятии романа Некрасовым для альманаха. На следующий день Некрасов передал рукопись Белинскому со словами: «Новый Гоголь явился!», вызвавшими в первый момент естественное недоверие критика. Однако после чтения «Бедных людей» недоверие это рассеялось, и Белинский, встретив вечером Некрасова, «в волнении, просил сразу же привести к нему автора «Бедных людей», которого при первом свидании, состоявшемся на следующий день, горячо приветствовал. Еще до личного знакомства с Достоевским, утром того же дня, Белинский заявил Анненкову, рекомендуя ему «Бедных людей» как произведение «начинающего таланта»: «…роман открывает такие тайны жизни и характеров на Руси, которые до него и не снились никому <…>. Это первая попытка у нас социального романа, и сделанная притом так, как делают обыкновенно художники, то есть не подозревая и сами, что у них выходит». Художническую «бессознательность», непосредственную силу таланта молодого Достоевского Белинский отметил, по воспоминаниям писателя, и при первом свидании с ним: «Он заговорил пламенно, с горящими глазами: «Да вы понимаете ль сами-то <…> что это вы такое написали! <…> Вы только непосредственным чутьем, как художник, это могли написать, но осмыслили ли вы сами-то всю эту страшную правду, на которую вы нам указали? <…> А эта оторвавшаяся пуговица, а эта минута целования генеральской ручки, – да ведь тут уж не сожаление к этому несчастному, а ужас, ужас! В этой благодарности-то его ужас! Это трагедия! Вы до самой сути дела дотронулись, самое главное разом указали. Мы, публицисты и критики, только рассуждаем, мы словами стараемся разъяснить это, а вы, художник, одною чертой, разом в образе выставляете самую суть, чтоб ощупать можно было рукой, чтоб самому нерассуждающему читателю стало вдруг все понятно! Вот тайна художественности, вот правда в искусстве! Вот служение художника истине! Вам правда открыта и возвещена как художнику, досталась как дар, цените же ваш дар и оставайтесь верным и будете великим писателем!..»». (Дневник писателя. 1877. Январь. Гл. 2. § 4).

Высоко оцененный Белинским и Некрасовым роман Достоевского 7 июня 1845 г. был передан Некрасовым цензору А. В. Никитенко (которого он просил взять на себя цензуру «Петербургского сборника») с просьбой просмотреть рукопись «хоть к сентябрю месяцу». В письме к цензору Некрасов попутно рекомендовал ему роман как «чрезвычайно замечательный».

Готовя в 1847 г. роман для отдельного издания, Достоевский подверг его стилистической правке и сократил длинноты, отмеченные в первопечатном тексте Белинским и другими критиками. Авторской стилистической правке (менее значительной) роман подвергся также в 1860 и 1865 гг. при подготовке Достоевским первых двух собраний его сочинений.

Бедные люди

Ox, уж эти мне сказочники! Нет чтобы написать что-нибудь полезное, приятное, усладительное, а то всю подноготную в земле вырывают!.. Вот уж запретил бы им писать! Ну, на что это похоже: читаешь… невольно задумаешься, – а там всякая дребедень и пойдет в голову; право бы, запретил им писать, так-таки просто вовсе бы запретил.

Кн. В. Ф. Одоевский

Апреля 8-го.

Бесценная моя Варвара Алексеевна!

Вчера я был счастлив, чрезмерно счастлив, донельзя счастлив! Вы хоть раз в жизни, упрямица, меня послушались. Вечером, часов в восемь, просыпаюсь (вы знаете, маточка, что я часочек- другой люблю поспать после должности), свечку достал, приготовляю бумаги, чиню перо, вдруг, невзначай, подымаю глаза, – право, у меня сердце вот так и запрыгало! Так вы таки поняли, чего мне хотелось, чего сердчишку моему хотелось! Вижу, уголочек занавески у окна вашего загнут и прицеплен к горшку с бальзамином, точнехонько так, как я вам тогда намекал; тут же показалось мне, что и личико ваше мелькнуло у окна, что и вы ко мне из комнатки вашей смотрели, что и вы обо мне думали. И как же мне досадно было, голубчик мой, что миловидного личика-то вашего я не мог разглядеть хорошенько! Было время, когда и мы светло видели, маточка. Не радость старость, родная моя! Вот и теперь все как-то рябит в глазах; чуть поработаешь вечером, попишешь что-нибудь, наутро и глаза раскраснеются, и слезы текут так, что даже совестно перед чужими бывает. Однако же в воображении моем так и засветлела ваша улыбочка, ангельчик, ваша добренькая, приветливая улыбочка; и на сердце моем было точно такое ощущение, как тогда, как я поцеловал вас, Варенька, – помните ли, ангельчик? Знаете ли, голубчик мой, мне даже показалось, что вы там мне пальчиком погрозили. Так ли, шалунья? Непременно вы это все опишите подробнее в вашем письме.

Ну, а какова наша придумочка насчет занавески вашей, Варенька? Премило, не правда ли? Сижу ли за работой, ложусь ли спать, просыпаюсь ли, уж знаю, что и вы там обо мне думаете, меня помните, да и сами-то здоровы и веселы. Опустите занавеску – значит, прощайте, Макар Алексеевич, спать пора! Подымете – значит, с добрым утром, Макар Алексеевич, каково-то вы спали, или: каково-то вы в вашем здоровье, Макар Алексеевич? Что же до меня касается, то я, слава творцу, здорова и благополучна! Видите ли, душечка моя, как это ловко придумано; и писем не нужно! Хитро, не правда ли? А ведь придумочка-то моя! А что, каков я на эти дела, Варвара Алексеевна?

Доложу я вам, маточка моя, Варвара Алексеевна, что спал я сию ночь добрым порядком, вопреки ожиданий, чем и весьма доволен; хотя на новых квартирах, с новоселья, и всегда как-то не спится; все что-то так, да не так! Встал я сегодня таким ясным соколом – любо-весело! Что это какое утро сегодня хорошее, маточка! У нас растворили окошко; солнышко светит, птички чирикают, воздух дышит весенними ароматами, и вся природа оживляется – ну, и остальное там все было тоже соответственное; все в порядке, по-весеннему. Я даже и помечтал сегодня довольно приятно, и все об вас были мечтания мои, Варенька. Сравнил я вас с птичкой небесной, на утеху людям и для украшения природы созданной. Тут же подумал я, Варенька, что и мы, люди, живущие в заботе и треволнении, должны тоже завидовать беззаботному и невинному счастию небесных птиц, – ну, и остальное все такое же, сему же подобное; то есть я всё такие сравнения отдаленные делал. У меня там книжка есть одна, Варенька, так в ней то же самое, все такое же весьма подробно описано. Я к тому пишу, что ведь разные бывают мечтания, маточка. А вот теперь весна, так и мысли всё такие приятные, острые, затейливые, и мечтания приходят нежные; всё в розовом цвете. Я к тому и написал это все; а впрочем, я это все взял из книжки. Там сочинитель обнаруживает такое же желание в стишках и пишет -

Зачем я не птица, не хищная птица!

Я уже вам писал о здешней Терезе, – тоже и добрая и верная женщина. А уж как я беспокоился об наших письмах! Как они передаваться-то будут? А вот как тут послал господь на наше счастие Терезу. Она женщина добрая, кроткая, бессловесная. Но наша хозяйка просто безжалостная. Затирает ее в работу, словно ветошку какую-нибудь.

Ну, в какую же я трущобу попал, Варвара Алексеевна! Ну, уж квартира! Прежде ведь я жил таким глухарем, сами знаете: смирно, тихо; у меня, бывало, муха летит, так и муху слышно. А здесь шум, крик, гвалт! Да ведь вы еще и не знаете, как это все здесь устроено. Вообразите, примерно, длинный коридор, совершенно темный и нечистый. По правую его руку будет глухая стена, а по левую всё двери да двери, точно нумера, всё так в ряд простираются. Ну, вот и нанимают эти нумера, а в них по одной комнатке в каждом; живут в одной и по двое и по трое. Порядку не спрашивайте – Ноев ковчег! Впрочем, кажется, люди хорошие, всё такие образованные, ученые. Чиновник один есть (он где-то по литературной части), человек начитанный: и о Гомере, и о Брамбеусе , и о разных у них там сочинителях говорит, – обо всем говорит, – умный человек! Два офицера живут и всё в карты играют. Мичман живет; англичанин-учитель живет. Постойте, я вас потешу, маточка; опишу их в будущем письме сатирически, то есть как они там сами по себе, со всею подробностию. Хозяйка наша, – очень маленькая и нечистая старушонка, – целый день в туфлях да в шлафроке ходит и целый день все кричит на Терезу. Я живу в кухне, или гораздо правильнее будет сказать вот как: тут подле кухни есть одна комната (а у нас, нужно вам заметить, кухня чистая, светлая, очень хорошая), комнатка небольшая, уголок такой скромный… то есть, или еще лучше сказать, кухня большая, в три окна, так у меня вдоль поперечной стены перегородка, так что и выходит как бы еще комната, нумер сверхштатный; все просторное, удобное, и окно есть, и все, – одним словом, все удобное. Ну, вот это мой уголочек. Ну, так вы и не думайте, маточка, чтобы тут что-нибудь такое иное и таинственный смысл какой был; что вот, дескать, кухня! – то есть я, пожалуй, и в самой этой комнате за перегородкой живу, но это ничего; я себе ото всех особняком, помаленьку живу, втихомолочку живу. Поставил я у себя кровать, стол, комод, стульев парочку, образ повесил. Правда, есть квартиры и лучше, – может быть, есть и гораздо лучшие, – да удобство-то главное; ведь это я все для удобства, и вы не думайте, что для другого чего-нибудь. Ваше окошко напротив, через двор; и двор-то узенький, вас мимоходом увидишь – все веселее мне, горемычному, да и дешевле. У нас здесь самая последняя комната, со столом, тридцать пять рублей ассигнациями стоит. Не по карману! А моя квартира стоит мне семь рублей ассигнациями, да стол пять целковых: вот двадцать четыре с полтиною, а прежде ровно тридцать платил, зато во многом себе отказывал; чай пивал не всегда, а теперь вот и на чай и на сахар выгадал. Оно, знаете ли, родная моя, чаю не пить как-то стыдно; здесь всё народ достаточный, так и стыдно. Ради чужих и пьешь его, Варенька, для вида, для тона; а по мне все равно, я не прихотлив. Положите так, для карманных денег – все сколько-нибудь требуется – ну сапожишки какие-нибудь, платьишко – много ль останется? Вот и все мое жалованье. Я-то не ропщу и доволен. Оно достаточно. Вот уже несколько лет достаточно; награждения тоже бывают. Ну, прощайте, мой ангельчик. Я там купил парочку горшков с бальзаминчиком и гераньку – недорого. А вы, может быть, и резеду любите? Так и резеда есть, вы напишите; да знаете ли, все как можно подробнее напишите. Вы, впрочем, не думайте чего-нибудь и не сомневайтесь, маточка, обо мне, что я такую комнату нанял. Нет, это удобство заставило, и одно удобство соблазнило меня. Я ведь, маточка, деньги коплю, откладываю; у меня денежка водится. Вы не смотрите на то, что я такой тихонький, что, кажется, муха меня крылом перешибет. Нет, маточка, я про себя не промах, и характера совершенно такого, как прилично твердой и безмятежной души человеку. Прощайте, мой ангельчик! Расписался я вам чуть не на двух листах, а на службу давно пора. Целую ваши пальчики, маточка, и пребываю

вашим нижайшим слугою и вернейшим другом

Макаром Девушкиным.

P. S. Об одном прошу: отвечайте мне, ангельчик мой, как можно подробнее. Я вам при сем посылаю, Варенька,

Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц)

Федор Михайлович Достоевский
Бедные люди

* * *

«Открыть человека в человеке»

1821–1881

I

Признание и слава пришли к «Бедным людям» еще до опубликования. Случилось это так.

В один из майских дней 1845 года Достоевский решил прочитать только что законченное произведение Дмитрию Васильевичу Григоровичу. Оба жили на одной квартире – на углу Владимирской улицы и Графского переулка, в Петербурге; оба были начинающими литераторами – Григорович только что опубликовал очерк «Петербургские шарманщики», а Достоевский – перевод повести Бальзака «Евгения Гранде».

С первых же страниц новое произведение – это был роман «Бедные люди» – захватило Григоровича. «…Я понял, – вспоминал он впоследствии, – насколько то, что было написано Достоевским, было лучше того, что я сочинял до сих пор; такое убеждение усиливалось по мере того, как продолжалось чтение. Восхищенный донельзя, я несколько раз порывался броситься ему на шею, меня удерживала только его нелюбовь к шумным, выразительным излияниям; я не мог, однако ж, спокойно сидеть на месте и то и дело прерывал чтение восторженными восклицаниями».

Затем Григорович отнес рукопись Н. А. Некрасову, в ту пору тоже начинающему писателю и поэту, но более известному в качестве издателя знаменитого альманаха «Физиология Петербурга». Некрасов собирал материал для следующего альманаха – «Петербургский сборник», и новая рукопись могла представить для него практический интерес.

Результат от чтения превзошел все ожидания. Читал вслух Григорович. «На последней странице, – вспоминает он, – когда старик Девушкин прощается с Варенькой, я не мог больше владеть собой и начал всхлипывать; я украдкой взглянул на Некрасова: по лицу его также текли слезы».

Была глубокая ночь, когда закончилось чтение; около четырех часов; но, несмотря на это, решили немедленно идти к Достоевскому («Что ж такое, что спит, мы разбудим его, это выше сна!»), чтобы поздравить его с успехом и договориться о быстрейшем напечатании романа.

Достоевского это позднее посещение взволновало не менее, чем самих гостей. Пробыли вместе недолго, но переговорили много – и о новом романе, и о литературе вообще, и о жизни («тогдашнем положении») – и понимали друг друга с полуслова как единомышленники и соратники. На прощание Некрасов пожелал Достоевскому спокойного сна, условившись, что в скором времени они встретятся снова.

«Точно я мог заснуть после них! – писал Достоевский. – Какой восторг, какой успех, а главное – чувство было дорого, помню ясно: „У иного успех, ну хвалят, встречают, поздравляют, а ведь эти прибежали со слезами, в четыре часа, разбудить, потому что это выше сна…“»1
О первых чтениях романа мы знаем из воспоминаний двух очевидцев – Достоевского и Григоровича. При этом Достоевский несколько иначе излагает последовательность фактов: рукопись якобы была отдана им Григоровичу (еще незнакомому с романом), и затем состоялось первое чтение у Некрасова. Нужно учитывать, однако, что Григорович писал свои воспоминания, будучи знакомым с воспоминаниями Достоевского и сознательно корректируя их. Поэтому упоминаемый Григоровичем факт первого чтения романа одному ему представляется вполне вероятным.

Бывает литературный успех громкий, но мимолетный; бывает успех внешний, поверхностный. Но все сознавали, что успех нового романа не таков, что это – событие, причем не только литературное; поэтому-то и разговор о романе получился широким, вобрав в себя самые разнообразные темы – и литературные, и житейские. «Выше сна» – это, так сказать, фигуральное, образное обозначение такого успеха: перед подобными событиями отступают обыкновенные дела и заботы и далее нарушается естественное течение жизни.

Но Достоевскому предстояло выдержать еще одно испытание – суд Белинского. Говоря на прощание о новой – в скором времени – встрече, Некрасов имел в виду встречу с Белинским, которому он собирался передать рукопись.

Когда Достоевский вошел, Белинский «заговорил пламенно, с горящими глазами»: «Да вы понимаете ль сами-то… что это вы такое написали!.. Вы только непосредственным чутьем, как художник, это могли написать, но осмыслили ли вы сами-то всю эту страшную правду, на которую вы нам указали?.. Вот служение художника истине! Вам правда открыта и возвещена как художнику, досталась как дар, цените же ваш дар и оставайтесь верным и будете великим писателем!..»

Так в успехе Достоевского, в его художническом дебюте было увидено – возможно, впервые – предвестие его будущей литературной судьбы как великого писателя.

Между тем толки о новом произведении все шире и шире распространялись по столице. «О „Бедных людях“ говорит уже пол-Петербурга», – сообщал в октябре 1845 года Достоевский своему брату Михаилу. «В ноябре и декабре 1845 года все литературные дилетанты ловили и перебрасывали отрадную новость о появлении нового огромного таланта», – свидетельствовал критик Валериан Майков.

Наконец в январе следующего, 1846 года некрасовский «Петербургский сборник» вышел в свет. Открывал эту книгу роман «Бедные люди».

II

Уже название романа указывало на тот материал, который взят в его основу, на преобладающий типаж его героев. Это – бедные люди, влачащие жалкое существование, городская «дробь и мелочь», как говаривал в таких случаях Гоголь.

У них невидные должности, мелкие чины, обычно не старше чина девятого класса, то есть титулярного советника (титулярным советником является Макар Алексеевич Девушкин, как и его литературный предшественник – гоголевский Башмачкин). Они ютятся где-нибудь в отдаленных районах, в дешевых квартирках; вечно недоедают, мерзнут в своей ветхой одежде (у Девушкина и сапоги прохудились, и пуговицы чуть ли не с половины борта все осыпались), страдают от болезней и хворей, не вылезают из долгов, забирают жалованье вперед, чтобы кое-как выкрутиться, и нередко попадают в сети жадных ростовщиков. Для такого персонажа впоследствии был найден специальный термин – «маленький человек». Выражение это, впрочем еще без четкого терминологического ограничения, употреблялось в 40-е годы XIX века; встречается оно и в «Бедных людях». «Я привык, потому что я ко всему привыкаю, потому что я смирный человек, потому что я маленький человек» 2
Курсив в цитатах здесь и далее мой. – Ю. М.

, – говорит Девушкин. «Маленький человек» здесь синоним непритязательности, способности примириться и сносить любые невзгоды.

Такой поворот темы предопределил и споры, которые развернулись в критике сразу же после выхода романа. Гоголь, его маленькие герои – бедняки, и особенно лицо, которое мы уже упоминали, Акакий Акакиевич Башмачкин из «Шинели», – вот кто прежде всего приходил на ум. Одни хвалили Достоевского за продолжение традиции, другие за это же его порицали. Вот, например, мнение одного из рецензентов, Константина Аксакова: «Вся повесть написана решительно под влиянием Гоголя… Г. Достоевский взял форму, столько раз являвшуюся у Гоголя, – чиновника и вообще бедных людей. Она является у него живо в повести. Но повесть его решительно не может назваться произведением художественным». Константин Аксаков – критик интересный и глубокий, но в данном случае он обнаруживал явное предубеждение. Однако не больше правоты было и у тех, кто видел достоинство романа в простом повторении уже найденной «формы», то есть гоголевского излюбленного героя.

Ибо роман не произвел бы такого впечатления, не оказал бы такого действия, если бы в нем не запечатлелось новое слово, а значит, и новое понимание «маленького человека». «Мы далее думаем, – писал Белинский в статье о „Петербургском сборнике“, содержавшей разбор „Бедных людей“, – что Гоголь только первый навел всех (и в этом его заслуга, которой подобной уже никому более не оказать) на эти забитые существования в нашей действительности, но что г. Достоевский сам собою взял их в той же самой действительности».

Оригинальность Достоевского заметна уже в самом типе романа, в некоторых поэтических его особенностях. Обычно о «забитых существованиях» рассказывалось в третьем лице – о них повествовал «автор», рассказчик, то есть лицо стороннее. В «Бедных людях» герои говорят о себе сами – Варенька и особенно Макар Алексеевич Девушкин. Стороннего рассказчика вообще нет; всё, решительно всё мы узнаем от самих героев. Это значит, что слово передоверено «маленькому человеку». «Маленький человек» сам поверяет нам свои переживания и думы, настроения и намерения.

Но это еще не всё. Роман почти сплошь состоит из писем героев; лишь небольшой его фрагмент, рассказывающий о прошлом Вареньки, написан в форме ее воспоминаний, но и они приложены к очередному ее письму. «Бедные люди» – роман в письмах. Такой жанр не был изобретением Достоевского; существовала уже длительная и богатая традиция: «Памела» английского писателя С. Ричардсона (первое произведение такого рода), «Юлия, или Новая Элоиза» французского писателя Ж. Ж. Руссо, «Страдания юного Вертера» немецкого поэта и писателя И. В. Гёте; у нас – «Роман в письмах» A. С. Пушкина или, скажем, «Роман в двух письмах» прозаика и критика 20 – 30-х годов О. М. Сомова. Заслуга Достоевского заключалась не в создании этого жанра, а в том, что он решительно поставил его на службу своей теме – теме «маленького человека». А это имело далеко идущие последствия.

Ведь письмо – если это письмо частное и обращено к близкому и дорогому человеку, каким является для Макара Алексеевича Варенька, – документ личный и интимный. В нем говорят то, что не предназначено для чужих ушей, что составляет сокровенную тайну души и сердца. Внешние обстоятельства жизни наших героев способствуют развитию переписки (вместе с тем это является и ее мотивировкой, то есть оправданием жанра романа в письмах) – живущие совсем рядом, через дорогу, они не могут видеться часто, ибо Макар Алексеевич боится, что его встречи с девушкой дадут повод для сплетен и пересудов. Только в письмах может он дать волю своей нелености, заботе, тревогам. Чувство, не выговоренное вслух и вовремя, приобретает необычайную силу и выразительность. «Мелкий чиновник впервые у Достоевского говорит так много и с такими тональными вибрациями», – заметил известный отечественный литературовед B. В. Виноградов. «С тональными вибрациями» – это значит с необычайным диапазоном тонких душевных движений. Подобного русская литература еще не знала.

III

Впрочем, Достоевский и сам подчеркнул новизну своего подхода к теме. Подчеркнул в самом романе, в его тексте – испытанным приемом литературных примеров и сопоставлений.

Еще современники обратили внимание на то, какое большое место в романе занимают литературные факты – упоминания произведений и их героев. Такой прием – тоже не новость, часто применялся он и в полемических целях. Однако отличие «Бедных людей» как романа в письмах в том, что литературными примерами оперируют сами герои, и только они. И следовательно, эти примеры необычайно тесно связаны с личностью героев, обнаруживая их образ мыслей, сиюминутные настроения и переживания. И поэтому говорить об этих примерах – значит говорить о самих персонажах, Девушкине в первую очередь.

Литературная тема возникает в романе постепенно и органично.

Вначале Макар Алексеевич посылает Вареньке какое-то низкопробное сочинение (название его не упомянуто), чтобы развлечь ее и развеселить. Но Варвара Алексеевна, обладавшая гораздо более высоким, развитым вкусом, с негодованием вернула книжку.

Макар Алексеевич делает новую попытку – включает в очередное письмо три отрывка из сочинений своего соседа Ратазяева. Уж эти-то произведения должны понравиться Вареньке! Но Варвара Алексеевна, презрительно отозвавшись о них («такие пустяки…»), в свою очередь посылает Девушкину пушкинские «Повести Белкина» и «Шинель» Гоголя. В литературной теме романа намечается нечто новое…

Между тем и отвергнутые Варенькой сочинения крайне валены для художественного смысла вещи. Одно – «Итальянские страсти», рассказ или повесть с безудержными и неистовыми героями, о которых обычно говорят, что они «рвут страсть в клочья». Другое – повесть «Ермак и Зюлейка», где сентиментальность и жеманство становятся атрибутами исторических персонажей, не имеющих, конечно, ничего общего со своими прототипами (Ермак – казачий атаман, начавший освоение Сибири). И, наконец, третье сочинение – «шуточно-описательный» отрывок в стиле эпигонов Гоголя, «собственно для смехотворстванаписанный» (первые строки этого отрывка пародируют начало гоголевской «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем»).

Общее у всех трех сочинений, помимо их мелкотравчатости и низкопробности3
Фамилия их «автора» вносит определенные, дополнительные краски в это представление. В фамилии «Ратазяев» слышится что-то вульгарное и вместе с тем бесцеремонное (ассоциации со словами: разевать рот, раззява и т. д.).

То, что они не имеют никакого отношения к реальной жизни. Особенно жизни «маленьких людей» вроде Макара Девушкина. И воспринимаются они им соответственно – как чистый вымысел, другая существенность, в которой молено укрыться от окружающих забот и волнений. Если они и соотнесены с реальностью, то только контрастно – своей выспренностью или несбыточностью; в этих сочинениях жизнь преобразуется, как в радужной картине или в кривом зеркале, что способно доставить страждущему сердцу утешение или забаву. Эту мысль по-своему выражает и Макар Девушкин, вообще склонный задумываться и отдавать себе отчет в своих художественных впечатлениях: «А хорошая вещь литература, Варенька… Сердце людей укрепляющая, поучающая… Литература – это картина, то есть в некотором роде картина и зеркало; страсти выраженье, критика такая тонкая, поучение к назидательности и документ». «Это я все у них наметался», – прибавляет Девушкин, подразумевая Ратазяева и его приятелей.

И вот в этот его сложившийся или складывающийся круг понятий внезапно вторглись новые ощущения. Те, которые были порождены «Станционным смотрителем» и «Шинелью». Не придуманные радужные картины, не мелкотравчатые фарсы, а суровая правда самой жизни предстала перед Девушкиным – притом правда о жизни того круга людей, к которому принадлежал он сам. В этом, между прочим, состоял скрытый расчет Вареньки, пославшей Макару Алексеевичу эти книги, – преподать ему урок настоящей литературы, которая бы вытеснила низкопробное чтиво.

IV

Результат урока оказался несколько неожиданным. Обе повести произвели на Девушкина сильнейшее впечатление, но по-разному. Казалось бы, ему должны были понравиться и «Станционный смотритель», и «Шинель», но если первое он безоговорочно принял, то второе отвергнул. Отвергнул с негодованием, с какой-то внутренней болью и уязвленным чувством собственного достоинства.

Раздумывая над тем, почему такое случилось, мы опять-таки отвечаем на вопрос, кто таков Макар Девушкин и что нового внес Достоевский в изображение «маленького человека».

Вспомним: в гоголевской повести заветной мечтой Акакия Акакиевича, его, как в таких случаях говорят, навязчивой идеей, idee fixe, стала шинель. Эта шинель была насущно необходима в скудной и неприютной жизни бедняка, она вобрала все сокровенные стремления, помыслы, самое существование его, так что с утратой шинели словно разрушилась какая-то существенная его опора и начался неуклонный и неостановимый путь к гибели. Макар Алексеевич чувствует – не может не чувствовать! – всю насущную необходимость этой мечты, а затем и весь трагизм ее разрушения, но для него шинель остается все-таки лишь материальным предметом, то есть вещью. И как вещь она или оттесняется на второй план, или же подчиняется другому, более важному.

Молено сказать, что полемика Девушкина с «Шинелью» началась еще задолго до того, как он прочитал повесть.

В первом же письме он между прочим обронил такое признание: «Оно, знаете ли, родная моя, чаю не пить как-то стыдно, здесь всё народ достаточный, так и стыдно! Ради чужих и пьешь его… для вида, для тона; а по мне всё равно…» Чай, как и шинель, относится к внешней, материальной стороне существования. И, собственно, чаем молено было бы пренебречь, если бы не мнение других. Предмет становится валеен постольку, поскольку он пробуледает «вид» и «тон», то есть увалеение (и самоувалеение) человека.

Любую вещь, часть своего туалета, далее детали внешнего облика Девушкин воспринимает со стороны производимого ими впечатления на других. «Да мало того, что из меня пословицу4
Подразумевается пословица: на бедного Макара все шишки сыплются. Вообще, как и у Ратазяева, имя и фамилия этого персонажа вносят определенные краски в его характеристику. Имя говорит о преследовании, несчастиях, бедах (вспоминается еще пословица: сослать туда, куда Макар телят не гонял); фамилия – Девушкин – о душевной чистоте и в то же время незрелости, наивности.

И чуть ли не бранное слово сделали, – до сапогов, до мундира, до волос, до фигуры моей добрались: всё не по них, всё переделать нулено!» И затем улее, собственно, о шинели: «.. по мне всё равно, хоть бы и в трескучий мороз без шинели и без сапогов ходить… но что люди скалеут?.. Ведь для людей и в шинели ходишь, да и сапоги, полеалуй, для них же носишь… Меня, старика, знающего свет и людей, послушайте, а не пачкунов каких-нибудь и марателей».

В последней фразе – выпад против автора «Шинели»: повесть поразила Макара Алексеевича в самое сердце. Оказывается, не так-то просто возвыситься над «сапогами», «чаем», «шинелью» и прочим. Оказывается, вещь – и вещь самая простая – может не только стать причиной гибели человека, но словно вобрать в себя весь нравственный смысл его существования. Девушкин не хочет, не может с этим примириться (не забудем, что он непроизвольно отождествляет героя повести с собой), и тут «Станционный смотритель» открывает перед ним другую, куда более заманчивую перспективу.

В пушкинской повести предмет страстной привязанности и любви Самсона Вырина – его дочь, Дуняша, бедная его заблудшая овечка. Это уже не вещь, не сапоги или шинель, а близкое и дорогое существо. И вся история так напоминает Девушкину его взаимоотношения с Варенькой, что он прочитал ее как откровение собственного чувства: «…словно сам написал, точно это, примерно говоря, мое собственное сердце, какое уж оно там ни есть, взял его, людям выворотил изнанкой да и описал всё подробно – вот как!.. Ведь я то же самое чувствую, вот совершенно так, как и в книжке, да я и сам в таких положениях подчас находился, как, примерно сказать, этот Самсон-то Вырин, бедняга». Когда же обозначилась реальная угроза отъезда Вареньки с ее соблазнителем, господином Быковым, то Девушкину показалось, что все, о чем говорила книжка, и вовсе совпало с реальным развитием его собственной истории.

Кстати, и у других персонажей романа Достоевского, бедняков, мы наблюдаем нечто похожее: в их внутреннем мире вещь, предмет уступают место цели более возвышенной, духовной. Вообще для романа (как уже неоднократно отмечалось исследователями Достоевского) характерна система сходных персонажей: некоторые черты поведения и облика Девушкина повторяются в других героях: старике Покровском, Горшкове и т. д.

Вот Покровский. И тут характерной деталью его облика является «шинелька» – знакомый нам знак полемики с гоголевской повестью. Приходя к сыну, Покровский обычно «снимал свою шинельку, шляпу, которая вечно была у него измята». Уходя, «безмолвно, покорно брал свою шинельку, шляпенку…» Но не шинелька, не вещь одухотворяет его жизнь, а «неограниченная любовь к сыну» (сравним отношение Девушкина к Вареньке).

Бедняки у Достоевского нередко косноязычны, беспомощны в выражении своих чувств, подобно Акакию Акакиевичу, который изъяснялся «большею частью предлогами, наречиями и, наконец, такими частицами, которые решительно не имеют никакого значения». Повторяется далее излюбленное словечко Башмачкина – «того». Вспомним спор Вареньки со стариком Покровским о том, как следует дарить книги сыну в день его рождения. «Да зачем же вы хотите, чтоб мы не вместе дарили, Захар Петрович?» – «Да так, Варвара Алексеевна, уж это так… я ведь, оно того…» Одним словом, старик замешкался, покраснел, завяз в своей фразе и не мог сдвинуться с места. Но нетрудно распознать мотивы этой немоты: как сделать, чтобы подарок шел от него, чтобы Петруша понял, что на собственные деньги купил отец книги, а значит, избавился от пагубного порока, не пьет… Целый мир сложных душевных движений, волнений чести, внутреннего достоинства, «амбиции» угадывается в одной беспомощной фразе.

Еще одна выразительная перекличка с Гоголем. «Какой вы, право, добрый, Макар Алексеевич! (говорит Варенька). Вчера вы так и смотрели мне в глаза, чтоб прочитать в них то, что я чувствую, и восхищались восторгом моим. Кусточек ли, аллея, полоса воды – уж вы тут: так и стоите передо мной, охорашиваясь, и всё в глаза мне заглядываете…» Прочитать что-то по глазам, по лицу – этот оборот, возможно, также подсказан «Шинелью»: «…некоторые буквы у него (Акакия Акакиевича) были фавориты, до которых если он добирался, то был сам не свой… так что в лице его, казалось, молено было прочесть всякую букву, которую выводило перо его». Большая разница, однако, – «прочесть букву» или же те переживания, которые одушевляют близкого человека.

Но не только характер привязанности – к человеку, а не к вещи – заставляет Девушкина отдавать предпочтение «Станционному смотрителю» перед «Шинелью». Не меньшее значение имеет и характер отношений к герою других персоналеей. Самсон Вырин погиб, спился, но его гибель отозвалась болью в сердце дочери; его могилу посещает рассказчик; само описание кладбища взывает к состраданию и оставляет чувство острой печали: «Мы пришли на кладбище, голое место, ничем не ограледенное, усеянное деревянными крестами, не осененными ни единым деревцем. Отроду не видал я такого печального кладбища».

Но вспомним финал леизненной истории Акакия Акакиевича: «Исчезло и скрылось существо, никем не защищенное, никому не дорогое, ни для кого не интересное, далее не обратившее на себя внимание и естествонаблюдателя, не пропускающего посадить на булавку обыкновенную муху…» Далее упоминание кладбища и могилы – последнего пристанища Башмачкина – в повести отсутствует. Смысл финала в том, что бедный Акакий Акакиевич исчезает без следа, как будто бы «его и никогда не было»; что он вполне заменим, подобно любому винтику в государственной машине («на другой день уже на его месте сидел новый чиновник…»), что общество не признает в нем ничего индивидуально-человеческого, своего, незаменимого.

Разумеется, у Гоголя всё рассчитано на противоположный эффект – на пробуждение сострадания и сочувствия; но Макар Алексеевич не отличает правдивость повести от жестокости самой жизни и отношение к герою повествователя, воплощающее порою «среднюю», общепринятую точку зрения, от отношения самого автора. Если бы Девушкин до конца проследил развитие своих впечатлений, то он бы докопался до их жизненного источника; между тем, остановившись на полдороге, он обвинил автора «злонамеренной книжки» в том, в чем следовало бы обвинить самое жизнь. Дескать, автор, и только он, виноват, что подметил что-то неподобающее и неприглядное.

«Как! Так после этого и жить себе смирно нельзя в уголочке своем… чтобы и тебя не затронули, чтобы и в твою конуру не пробрались да не подсмотрели – что, дескать, как ты себе там по-домашнему, что вот есть ли, например, у тебя жилетка хорошая, водится ли у тебя что следует из нижнего платья; есть ли сапоги, да и чем подбиты они; что ешь, что пьешь, что переписываешь?..» И у Макара Алексеевича появляется и крепнет неодолимое желание – спрятаться в своем «уголочке», «жить водой не замутя», чтобы никто тебя не видел и не слышал, чтобы меньше было пищи для сплетен – словом, на беспощадность гоголевского взгляда он реагирует в духе своей «амбиции», то есть смирения, которое, по пословице, паче (более) гордости.

В духе своих представлений, своей «амбиции» проводит Макар Алексеевич и параллель между «переписчиком» и «сочинителем». Сочинителем он считает, к примеру, Ратазяева, переписчиком – себя. Переписчиком был и Акакий Акакиевич – но тот, по мнению Девушкина, выполнял свои обязанности без чувства собственного достоинства и гордости. Макар Алексеевич же стремится эти обязанности облагородить и оправдать. «Я ведь и сам знаю, что я немного делаю тем, что переписываю; да всё-таки я этим горжусь: я работаю, я пот проливаю». Но, кроме того, быть переписчиком или сочинителем означает – жить скромно или нескромно, сидеть в своем уголочке или оказаться на виду. С ужасом примеривает он к себе вторую возможность. «Ну вот, например… вышла бы в свет книжка под титулом „Стихотворения Макара Девушкина“!.. Я бы решительно тогда на Невский не смел бы показаться». Однако, несмотря на позицию «переписчика», а не «сочинителя», скрыться в своем уголочке не удается; жизнь и здесь настигает Макара Девушкина.