Как маяковский относился к революции. Владимир маяковский о революции

«О, четырежды славься!» - такими словами В. Маяковский встретил Великую Октябрьскую социалистическую революцию. Он был убежден, что революция и поэзия были нужны друг другу.

Маяковский искал духовную опору. «Я в Ленине мира веру славлю и веру мою», - сказал он после Октября.

«Моя революция» - это принятие идеалов свободы и демократии. Однако скоро поэт увидел, как они отражаются на всех этапах управления власти. Появилась сатира, злое осмеяние коммунистов-заседателей.

Ведущим пафосом в поэзии Маяковского становится тема отрицания. В стихотворении 1917 года «Братья писатели» поэт призывает товарищей по цеху не пустословить, а бороться за лучшее будущее:

Если
такие как вы,
творцы -
мне наплевать на всякое искусство.

В сентябре 1917 года В. Маяковский выступает в Москве в Политехническом музее с докладом «Большевики искусства». Вернувшись в Петроград, он пишет двустишие:

Ешь ананасы, рябчиков жуй,
День твой последний приходит, буржуй.

Это стихотворение стало гимном людей, борющихся за равенство. По свидетельству петроградских газет, напевая эти строки, матросы шли на штурм Зимнего дворца.

В первые революционные годы поэт на поток поставил изготовление плакатов. Любого, кто сомневался в необходимости революционного насилия, Маяковский зачисляет в разряд обывателей, противников пролетариата. Он верит, что революция поможет людям освободиться от духовной нищеты:

Я ж
С небес поэзии
бросаюсь в коммунизм,
потому что
нет мне
без него любви.

«Ода революции», написанная к первой годовщине Октября, отражает представления о революционных процессах. Поэт стремится осмыслить суть контрастов «нового мира». Самые высокие слова и уничтожительные, весомые эпитеты и самые простые подбирает Маяковский, провозглашая революцию:

О, звериная!
О, детская!
О, копеечная!
О, великая!

Он подчеркивает и нужность революции, и ее жестокость по отношению к людям, борющимся за изменение жизни:

Ты шлешь моряков
на тонущий крейсер,
туда,
где
забытый
мяукал котенок.

В конце оды поэт проклинает и в то же время славит революцию.

В стихотворении «Призыв по армии искусства» В. Маяковский призывает близких ему по взглядам футуристов поддержать революцию, «воспеть ее» в своих произведениях:

На улицы, футуристы,
Барабанщики и поэты!

Гимном пролетарской мощи явилось новое произведение 1918 года - «Левый марш». Поэт призывает к борьбе с врагами революции:

За голод,
За мора море
шаг миллионный печатай!
Пусть бандой окружат нанятой,
стальной изливаются леевой, -
России не быть под Атлантой.
Левой!
Левой!
Левой!

Во время выступления в Доме комсомола 25 марта 1930 года Маяковский рассказал об истории создания этого стихотворения: «Мне позвонили из бывшего гвардейского экипажа и потребовали, чтобы я приехал читать стихотворение, и вот я на извозчике написал «Левый марш». Конечно, я раньше заготовил отдельные строфы, а тут только объединил адресованное к матросам».

Поэма «150 000 000», написанная в 1919 - 1021 годах, утверждала ведущую роль русского народа в социалистической революции. Ленин воспринял произведение отрицательно, видя в нем образец футуризма. Восторженное отношение сопровождается у Маяковского сатирой и руганью. Поэма, созданная «во славу множествам», сюжетно разыгрывается как «Чемпионат всемирной классовой борьбы!».

Такая упрощенная манера будет преобладать до конца жизни В. Маяковского.

В первой советской пьесе («Мистерия - Буфф») идет вовлечение зрителя в переживание грандиозности свершившихся событий. Поэт активно воздействует на зрителя.

Сегодня
Это лишь бутафорские двери,
а завтра
болью сменится театральный сор
Мы это знаем!
Мы в это верим!
Сюда, зритель!
Сюда, художник!

В условной, фантастической форме обобщается здесь гуманистический смысл революции.

«Ода революции», «Левый марш», «Мистерия-Буфф» - это первые образцы социалистического искусства Великого Октября, которые покоряют верой поэта в будущее.

Необыкновенное в его произведениях тех лет вырастает из жизни.

1. Новое!

   Маяковский пристально вслушивался в пульс своего времени и постоянно искал новые поэтические решения, которые бы соответ­ствовали духу эпохи великих перемен. Его излюбленный приём - метафора, особенно гиперболиче­ская, построенная на преувеличении....

Владимир Маяковский широко известен прежде всего как поэт революции. Это и не удивительно - долгое время его стихи были своеобразным манифестом советской России. Поэт жил в очень сложное время, время социальных потрясений и больших перемен в обществе....

Поэзия XX века значительно отличалась от поэзии XIX века. В XX веке сформировались различные литературно-художественные направления (символизм, акмеизм, футуризм, имажинизм). Поэты, принадлежащие к тому или иному направлению, по-разному определяли принципы...

2. Новое!

   Маяковский был больше, чем кто-либо другой, характерен для своего времени и трудно понимаем из иной эпохи. Начало поэтической деятельности Маяковского совпало с общемировоззренческим кризисом первого десятилетия XX в., с его крушением этических идеалов...

Как много мнений и взглядов существует на революцию 1917 года! Сколь много вариаций ее развития, сколь много всевозможных путей для этого развития было найдено при ее рождении! И разве мог кто-нибудь предугадать, каким именно путем она пойдет? Нет. Для одних революция была величайшим счастьем, делом всей жизни, для других катастрофой, третьих не волновало, произойдут ли какие-либо изменения в стране или нет. Но все же для большинства революция в России стала величайшим потрясением, выдержать которое смогли лишь исключительно сильные и храбрые люди.

Чем же была революция для Владимира Маяковского?

Владимир родился в грузинском селе Багдади в семье лесничего. С детства Маяковский не видел богатства, роскоши, после смерти отца жил в бедности и голоде. Семья переехала в Москву, где Владимир пытался учиться, но был исключен из гимназии за неуспеваемость. С ранних лет мальчик видел вокруг себя бедность и несовершенство царского режима. Его вдохновляли идеи революции, сестра приносила домой запрещенные листовки, и он с интересом изучал их, все больше и больше проникаясь революционной идеей равенства, братства, солидарности. Живя в бедности, Маяковский ненавидел свою жизнь, ненавидел богатых людей, купающихся в деньгах и роскоши. В поэме «Люблю» есть такие строки: «Я жирных с детства привык ненавидеть, всегда себя за обед продавая». В 14 лет Маяковский вступает в РСДРП, где начинает свою революционную деятельность в подпольных типографиях. Вскоре его арестовывают, и, выйдя на волю, Владимир понимает, что жизнь его навсегда теперь связана с революцией и поэзией. Он начинает писать осмысленные стихи, бросая ими вызов обществу и миру.

Творчество Маяковского непривычно и необычно для человека, привыкшего к классическим канонам литературы. Каждым своим стихотворением и поступком поэт бросает вызов толпе, ее серости и обыденности. Он переходит на совершенно новый язык, на абсолютно новую лексику, придумывая новые слова, пренебрегая старым синтаксисом, безжалостно высмеивая классические стили написания. Стихотворения изобилуют нелитературной лексикой, низшей лексикой, которой достигается максимальный эффект отвращения и ненависти Маяковского к буржуям и лицемерам:

Слава, Слава, Слава героям!!

довольно воздали дани.

поговорим

Вообще все творчество Маяковского строится на любви к Родине, любви к революции, к революционной России. Для него революция - бог, вера, надежда, за нее он все готов отдать. И, чтобы построить революцию, Маяковский готов на любые жервты. Он призывает людей к борьбе с существующим неправедным, по его мнению, режимом, к борьбе против царизма, борьбе за установление лучшего нового будущего:

Выньте, гулящие, руки из брюк -

берите камень, нож или бомбу,

а если у кого нету рук -

пришел чтоб и бился лбом бы!

Идите голодненькие,

потненькие,

покорненькие,

закисшие в блохастом грязненьке!

Понедельники и вторники

окрасим кровью в праздники!

Но у революции есть еще один, скрытый враг, враг, бьющий изнутри, изподтишка, как считает Маяковский. Этот враг в светлой будущее попасть не должен - вот о чем твердит, кричит поэт, призывая людей уничтожить этого врага. И врагом этим является мещанство. Владимир ненавидит мещан, устроившихся после революции также, как жили до нее, ворующих, жирующих, абсолютно ничего не сделавших для свержения былого и построения нового, тихой сапой наживающихся на свободных рабочих людях. Он всеми силами пытается показать свое отношение к ним, он боится за революцию, боится за мир, пока в нем живут такие продажные и подлые люди.

И вечером

та или иная мразь,

за пианином обучающуюся, глядя,

от самовара разморясь:

«Товарищ, Надя!

К празднику прибавка -

24 тыщи…»

У Маяковского мещане ассоциируются именно с самоваром, с пианино и канарейками, с необразованными, неумными людьми. Пытающимися выдавать себя за элиту общества. Он предлагает «свернуть голову» этой самой канарейке, уничтожить отвратительных представителей мещанства на корню. Даже Карл Маркс в рамочке на стене кричит не своим голосом от ужаса, наблюдая этих самых мещан:

Маркс со стенки смотрел, смотрел…

разинул рот,

да как заорет:

«Опутали революцию обывательщины нити.

Страшнее Врангеля обывательский быт.

головы канарейкам сверните -

чтоб коммунизм

канарейками не был побит!»

Но с другой стороны Маяковский видит не только плюсы, но и минусы революции. В стихотворении «Прозаседавшиеся» он высмеивает всевозможные инстанции, огромную бюррократическую лестницу, в которую превратилось общество, всевозможные сокращения названий, сотни учреждений, в которых не занемаются ничем, а просто заседают:

Снова взбираюсь, глядя на ночь,

на верхний этаж семиэтажного дома.

«Пришел товарищ Иван Ваныч?» -

«На заседании

А-бе-ве-ге-де-е-же-зе-кома».

Маяковскому страшно: если вместо того, чтобы строить светлое будущее, менять страну, люди постоянно сидят, заваленные бумажками на каких-то глупых заседаниях, то зачем же тогда надо было все рушить? Зачем тогда строить что-то новое, если все опять возвращается на круги своя?

Стихотворения Маяковского проникнуты сатирой, иронией, ненавистью и насмешками. Но апогеем всего его творчества является названное им феерическим произведение «Клоп». Эта комедия написана им как попытка заглянуть в будущее, сделать предварительный прогноз того, что же грядет? Маяковский задается вопросом: смогут ли люди построить идеальное общество? Будет ли оно таким хорошим и правильным, как кажется всем? Останется ли в этом обществе человек человеком или превратится в бесплотную тень, чье «Я» навсегда исчезнет в сером безбрежном море «Мы»? Автор и сам пытается ответить на эти вопросы, поквазывая свои собственные взгляды на развитие событий.

Главным героем произведения является бывший рабочий, партиец, а ныне авантюрист Присыпкин, мечтающий выгодно жениться на дочке парикмахера и стать нэпманом. В своей глупости и жадности, необразованности и приземленности, Присыпкин как говорится идет по головам, ставя перед собой цель, добивается ее любыми путями. Так он бросает свою девушку, друзей, все, лишь бы разбогатеть. Но на его свадьбе случается глупый пожар, и все гости кроме него одного погибают. Присыпкин же вмерзает в лед и оказывается размороженным через 50 лет. Насколько же пошл и груб он в новом наступившем обществе, насколько отличается от других людей! Он в безумии кричит: « 12 мая 1979 года! Это же за сколько у меня в профсоюз не плочено! Пятьдесят лет. Справок-то, справок спросют!» и потом, позже: «Куда я попал? Куда меня попали? Что это?». Это новое общество, куда попадает полоумный Присыпкин, скучно и однообразно. Люди там заменены машинами, превратились в серую массу, везде раструбы громкоговорителей, даже танцы репетируют строем на площади под марш! А любовь расценивают лишь как половое влечение: «Профессора говорят, что это приступы острой «влюбленности», - так называлась древняя болезнь, когда человечья половая энергия, разумно распределяемая на всю жизнь, вдруг скоротечно конденсируется в неделю в одном воспалительном процессе, ведя к безрассудным и невероятным поступкам».

И что же приносит в этом мир пошлый и глупый мещанин прошлого? Только алкоголизм, шум и глупость. А само это общество? Как оно вопспринимает его? Только как животное, «обывателиус вульгарис», разжиревший и упившийся на теле всего человечества.

Маяковский боится, боится и за общество, которое может стать столь серым и безжизненным, и за то, что сами мещане вроде Присыпкина, разрушат великое творение предков. Стараясь донести до нас свои мысли, Маяковский предостерегает нас, предостерегает своих современников о том, что может случиться с миром, о том, чего нельзя допустить ни в коем случае.

Маяковский искренне любил Россию, революцию, боялся за будущее русского народа, за завтрашний день. Он призывал нас быть честными, порядочными, сильными. Поэт надеется, что наступающее будущее будет прекрасным и светлым для всех людей этого мира:

кто вышел

в сплошной

лихорадке

Отечество

которое есть,

но трижды -

В автобиографии «Я сам» под заголовком «Октябрь» Маяковский пишет: «Принимать или не принимать? Такого вопроса для меня не было. Моя революция». Революция для Маяковского - это крушение старого мира, которое ожидалось во всем дооктябрьском творчестве, поэтому с ним связано ощущение грани, перелома во всем, в том числе и творчестве. Поэт видит двоякое отношение к революции- «Обывательское: - «О, будь ты трижды проклята!», «И мое, поэтово: - «О четырежда славься, благословенная!», но он спорит с обывателем и в конце стихотворения «Ода революции» поет славу ей. Примечательно и то, что пишет о революции Маяковский оду, которая изначально предполагает прославление, причем прославление общенациональной величины. Воскрешение этого жанра, ассоциирующегося с монументальным и грандиозным классицизмом, особое понимание времени Маяковского. При революции время идет очень быстро («Наш бог бег»), все постоянно находится в движении, с чем связана тема движения потока и потопа.

Потоп - это полная гибель старого мира, но это - гибель во имя рождения, и поэтому революция - это и молодость нового мира, дара строящегося.

Время меняет все вокруг и ставит вопрос: «Что делать поэту после революции?» И рождается новое понимание поэта.

Маяковский решительно перечеркивает старую культуру: «В «Полное собрание сочинений», как в норки, классики забились». Но жалости нет!

«...Футуристы прошлое разгромили, пустив по ветру культуришки конфетти», но «мы смерть зовем рожденья во имя», и революция позволяет «расправить спину искусства», создать новое искусство. Роль армии искусства в революции - сражаться наравне со всеми и вести народ за собой. Нет смысла в домашнем искусстве, и Маяковский провозглашает: «На улицы, футуристы, барабанщики и поэты!»

Поэт обязан в сером хламе мира лить свое солнце стихов. При революции искусство приобретает огромный размах: «Улицы - наши кисти, площади - наши палитры».

Маяковский впервые провозглашает то, что поэзия - это работа. «Кто выше - поэт или техник, который ведет людей к общественной выгоде? - Оба». «Мы равные. Товарищи в рабочей массе. Пролетарии тела и духа». Поэт и рабочий должны быть вместе. Поэзия становится «сложнейшим, но производством».

После революции поэт наконец сливается со своим народом. Слова «мы», «наш» появляются в первом же стихотворении о революции- «Наш марш». Народ, все 150 ООО ООО - имя автора стихов, народ же становится и новым героем поэзии Маяковского: «В бою славлю миллионы, вижу миллионы, миллионы пою». Резко меняется и понимание Бога. Народ - это миллионы безбожников, язычников и атеистов, и поэтому время призывает нового бога: «Выдь не из звездного нежного ложа, боже железный, огненный боже, боже не

Марсов, Нептунов и Вег, боже из мяса - бог-человек!» Новый бог людей, новый советский человек - Всехсветный Иван.

Революция не только изменяет представления о поэте, она рождает новое, непохожее искусство. «Дайте новые формы, дайте новое «искусство»- вот требование времени. Переиначиваются все поэтические атрибуты: «В новом свете раскроются поэтом опоганенные окаянные розы и грезы, - розы столиц в лепестках площадей».

Революция дает искусству новые жанры - марш, оду, приказ, возобновляется героический жанр (150 ООО ООО). Так как поэт сливается со своим народом, Маяковский-лирик и Маяковский-эпик после революции - одно лицо.

Революция врывается в стихи звучанием. Отсюда- новое построение поэзии: грохот, гром, нагромождение, звуков. «Есть еще хорошие буквы: Эр, Ша, Ща». Возрастает роль аллитерации, к примеру: «Жаром, жженьем, железом, светом, жарь, жги, режь, рушь!» В стихотворении «Наш марш» слова сближаются не только по смыслу, но и по звуку: «бог - бег, топот - потоп, бой - бей». В ритм стиха врывается барабанный бой: «Наш бог бег, сердце наш барабан».

Мосты к отступлению сожжены, дорога одна - в будущее. Будущее - судья революции - подтверждает эту право ту.

Глава из книги Дмитрия Быкова «Маяковский», выходящей в серии ЖЗЛ

Текст и коллаж: ГодЛитературы.РФ

«Большевики не уничтожили, а восстановили российскую империю», — уверяет темпераментный автор «Пастернака» и «Окуджавы» в своей новой книге, посвящённой третьему крупнейшему поэту XX века, — и наблюдение это довольно актуально, особенно накануне 99-летия революции февральской. Какие еще парадоксальные выводы он нам припас — мы узнаем ближе к апрелю, когда книга доберется до прилавков. А еще Дмитрий Быков уверяет, что сделал два текстологических открытия.

Текст и обложка книги предоставлены издательством «Молодая гвардия»

РЕВОЛЮЦИЯ
1
Ни один разговор о Маяковском не обойдется без ответа на вопрос: что это все-таки было, и как прикажете к этому относиться?

Было – как обычно в России: власть падает в грязь, а поднимает ее тот, кто не побрезгует. На короткой дистанции всегда выигрывает тот, у кого меньше моральных ограничений. Меньше было у большевиков.

Не сказать, чтобы они были единственными, кто предлагал понятную модель будущего. Но у них она была сформулирована радикальней и понятней, чем у прочих; они готовы были отступать от этой программы там, где этого требовала революционная тактика, и марксизм для них был не догма, а руководство к действию. В них чувствовалась уверенность людей, все себе разрешивших, а за такой уверенностью в России обычно идут все, что народ, что интеллигенция. Сначала бунтуют, потом привыкают.

Политическая система России к 1917 году не работала вообще. Можно сказать, ее не было. Власть истощила свой ресурс, разогревая всенародную истерику сначала по случаю трехсотлетия дома Романовых, а затем по поводу войны. Этот патриотический подъем и небывалая монолитность оказались искусственны и потому кратки. Уже в пятнадцатом году гипнозы закончились, а в шестнадцатом кризис стал очевиден: он был спровоцирован и военными неудачами, и неудачными назначениями в правительстве, и слухами о тотальной продажности министров и измене императрицы-немки. Распутин тоже старался: по мнению адептов, он осуществлял прямую связь между монархией и народом, а по мнению этого самого народа – втаптывал в грязь монархию. Народу совершенно ни к чему был такой полномочный представитель при дворе. Когда его убили, все ликовали.

В феврале воцарился восторг, царь отрекся – и, вопреки негодованию многих постсоветских монархистов, не отречься не мог, Временное правительство тоже не смогло предложить никакой созидательной программы, и падение его было предопределено; последний шанс удержать ситуацию испарился после того, как Керенский, испугавшись Корнилова, отрекся от союза с ним и объявил его мятежником. Тут-то почту, телеграф, мосты и банки захватили те, кто не побоялся взять ответственность. Захваты эти производились не так, как показано в фильме Эйзенштейна «Октябрь», а вообще без боя: приходили солдаты и матросы и говорили – слазь, кончилось ваше время. Так было арестовано Временное правительство, так захватывались все учреждения, а впоследствии и квартиры. Большевики действовали не как захватившие власть, а как уже имеющие ее. На их стороне было универсальное, а на деле самое простое учение – и, разумеется, им помогала всеобщая усталость от предательства, разложения и говорильни. Сгодился бы любой, кто прекратил саботаж и начал расстреливать. Собственно, с февраля все только и ждали, когда это начнется, и когда началось – многие, кажется, с облегчением вздохнули. Да и то сказать – красный террор начался не сразу, оппозиционная пресса продолжала выходить до мая 1918 года, умудрялась выживать и после. Настоящая оргия взаимного уничтожения – а по сути, самоуничтожения страны, – началась летом вместе с Гражданской войной.

Большевики не уничтожили, а восстановили российскую империю. Первыми это поняли сменовеховцы во главе с Устряловым, но потом догадались все. Иной вопрос, что ценой этого восстановления была максимальная редукция, грандиозное упрощение: при такой политической системе, какую предлагала прошлая империя, удержать огромную территорию было уже немыслимо, да и сосуществовать с такой культурой было нельзя. Культура ведь, собственно, и взорвала всю эту систему, и революция была в огромной степени ее рук делом: революция оказалась не столько социалистической, сколько футуристической. Вертикаль власти восстановилась очень быстро, и вместо монархии возникла диктатура, о которой монархия не смела и мечтать (да от монархии никто бы и не стерпел такого – нужна была новая, революционная легитимность, в точности как в 1792 году: Людовик XVI мог быть объявлен тираном и душителем (каковым отродясь не был), но таких дел, какие творил Робеспьер, он и вообразить не мог. Чтобы вертикаль справлялась, требовалось сократить территорию, избавиться от политических свобод и низвести культуру до пролетарского понимания; что и было исполнено – вне зависимости от целей, лозунгов и теорий, которые большевики обычно сочиняли задним числом.

Мертвая политическая система получила сильнейший гальванический удар и ожила. Сложность русской жизни, ее полифония оказались навеки невосстановимы, но упрощенный вариант империи, получая все более сильные удары тока, просуществовал еще 70 лет, после чего окончательно утратил жизнеспособность.
Вот и всё о русской революции, если кому интересно.

А нам интересней другое: почему эта революция так понадобилась Маяковскому – и для чего он потребовался ей? Ведь Блок ее тоже вроде как принял, хоть и увидел в ней нечто совершенно иное (возможно, был прав): стихию, возмездие, конец страшного мира… О раскаянии Блока вслух не говорилось, отречений он не писал, и пойди разбери сейчас, где там была болезнь, а где – запоздалая переоценка. Но Блок не был поднят на знамя. И Есенин не считается поэтом революции. И Пастернак, хоть он и написал «Высокую болезнь» (его пытались приватизировать, но позже и без успеха). А вот Маяковский – сам себя предложил в слуги и символы. «Революцией мобилизованный и призванный», по собственному признанию. Почему он?

Исправим сначала одну распространенную ошибку: понадобился он ей не сразу. Более того, она поначалу его осторожно отвергала. Он ей – первую советскую пьесу, в которой октябрьский переворот предстает событием не просто всемирного, но всеисторического масштаба. Он ей – тысячи плакатов РОСТА, оду революции, поэму «150 000 000». «Маяковскую галерею». Весь стиль, дизайн, лексику, интонацию, всю, так сказать, звонкую силу поэта. А она его поругивает за попытку доминировать в искусстве, и не только устами Луначарского, но и глотками РАППа, от которого тот же Луначарский вынужден Маяковского защищать. Она не распространяет его книг, которые он сам всучивает пролетариям на поэтических вечерах, не посещает его выставку. Она вырезает приветствие ему из «Печати и революции». Она шпыняет его откровенно клеветническими статьями и пытается оторвать от единомышленников. Вообще она его не любит при жизни и почти мгновенно забывает после смерти. Лиля Брик была права, когда говорила о намеренном, почти демонстративном забвении Маяковского почти сразу после его исчезновения с эстрад и газетных полос. И Сталин точно почувствовал, кого назначать «лучшим, талантливейшим»: мертвый Маяковский был безопасен, поэму «Плохо» написать не мог. Омертвевшей революции, переставшей расти, ошибаться, спорить, нужен был именно мертвый певец. В 1935 году наложили резолюцию о преступности его забвения. В 1940 году возвели пьедестал. В 1952-м соорудили деревянный макет. В 1958-м открыли памятник.

Маяковский понадобился, когда уже ничего не мог сказать, – и когда от революции осталась одна бронза: все, чего эта революция добивалась, было уничтожено либо не состоялось вовсе. Все, против чего она восставала, вернулось, уменьшившись, ухудшившись и укрепившись. Живой Маяковский не был нужен живой революции. Мертвые – они подошли друг другу отлично. И не было Луначарского, чтобы это объяснить, а Троцкому уже было не до того. Впрочем, и его убили в год открытия постамента, в той самой Мексике, которую так любил .

Он понадобился революции потому, что воплощал собою идею подчинения, наступания на горло (неважно, чужое или собственное), потому что ценил масштаб и количество, часто в ущерб качеству, потому что гулко грохотал и не переносил возражений, потому что оправдывал откровенное и прямое хамство своей нравственной тонкостью, чуткостью, застенчивостью – и применительно к поэту это срабатывало; значит, и советская власть, окончательно забронзовев, могла оправдывать свой агрессивный грохот, нежелание и неумение считаться с окружающими именно застенчивостью и чистотой. «К товарищу милел людскою лаской, к врагу вставал железа тверже». Его лозунги, его афористичность, его бесчеловечность – все пригодилось. Он получил полное и окончательное признание, ровно такое, о котором, увы, мечтал.

Что до причин, по которым она была ему так нужна, – уточним и здесь: ему нужно было другое. Он мечтал, как Блок, о конце «страшного мира», а получил его возвращение в подлатанном и упрощенном виде. Он мечтал о потопе, о новом человечестве, и в мечтах этих, надо признать, он с русской революцией как раз совпадал; но почему именно он? Да потому, что в основе его мировоззрения лежит простое требование: раз этот мир не принимает меня, пусть он погибнет. Вот я – гигантский, талантливый и бескорыстный. Вот мир, в котором господствуют тупость, жадность и похоть. Один из нас должен исчезнуть. Всякому ясно, что это должен быть не я.

Что касается отличий Маяковского дореволюционного от пореволюционного: на эту тему написано довольно много. Строже других – если брать работы последних лет – формулирует уже упоминавшийся Максим Маркасов: «Авторская самопрезентация постоянно осуществляет перемещения между полюсами персонального поэтического “я” и коллективного “мы”. В данном случае интерпретатор сталкивается не с элементарной заменой местоимений “я” на “мы”, но со специфической формой их синтеза, что является отличительной чертой поэтики Маяковского. В поэтике этого автора довольно легко вычленить следующие типы субъектного предъявления: а) маргинальное “я” раннего творчества (до 1917 г.) / маргинальное “мы” раннего творчества; б) тоталитарное “я” советской эпохи / тоталитарное “мы” советской эпохи, интегрированное в рамках революционной культуры и соцреалистической эстетики. <…> Маргинальное “я” дореволюционное и тоталитарное “я” послеоктябрьское совпадают в том, что резко не принимают все, что относится к “не-я”, это неприятие выражается в эпатирующих художественных акциях и использовании в стихотворных текстах сниженной лексики. Однако маргинальное “я” будетлянина внутренне свободно от маргинального “мы”: “адепт” имеет право передвижения – вольного выхода из “я” и возвращения в “мы”, тогда как тоталитарное советское “я” жестко подчинено диктатуре тоталитарного “мы”, постулирующего сектантство и “железный занавес”».

В переводе с диссертационного языка на биографический – не дискредитируя ни один из этих языков, поскольку всякому свой жанр, – это значит примерно следующее: ранний Маяковский был частью маргинального сообщества, которое свободен был покинуть, – зрелый Маяковский стал частью тоталитарного социума, права и обязанности которого выбрал добровольно, а исповедовал принудительно. Тут безусловно верно то, что и ранний, и поздний Маяковский обрушивается с критикой, а то и с грозными инвективами на любое «не-я»: до семнадцатого года это традиционалисты, классики, обыватели, после семнадцатого – политические враги, а также идеологические оппоненты (толстожурнальная публика, скажем, или в известные моменты РАПП). Вне агрессивного самоутверждения Маяковский действительно немыслим, и в этом он совпадал с революцией, которая и сама чаще всего определяется апофатически – через врагов. У нее проблемы с исполнением, так сказать, позитивных обещаний – построить, обеспечить, накормить, – но уничтожать она всегда пожалуйста. Иное дело, что и дореволюционный Маяковский был фанатично верен своему клану – и «стоял на глыбе слова МЫ», когда никакой глыбы уже не было; как бы советские комментаторы ни пытались оторвать его от футуризма – он был верен футуризму, авангарду, своему кругу, которому помогал, чем мог. У него это всегда так – сначала сам добровольно выбираю, потом с абсолютным, самурайским упорством храню верность, даже когда она уже не нужна; Л. Пантелеев в свое время описал этот невроз в автобиографическом рассказе «Честное слово» (там описан случай из его собственного детства). Так что «свободы выхода» не было ни до, ни после – не по социальным, а по личным причинам, по-своему не менее императивным: убеждения сменить можно, тип личности – никогда.

А вот с советской идентичностью обстояло сложней, и тут, кажется, самая верная формула – именно «маргинальное “мы”». Маяковский находился в состоянии непрерывной трагической драки за то, чтобы стать большинством, – он этого хотел, к этому стремился, одиночество свое не поэтизировал, искренне полагал, что «единица вздор», особенно после любовной катастрофы, которая уже в 1923 году была для него совершенно очевидна. Но в том-то и дело: те, для кого революция делалась (и те, кем она делалась), были абсолютным меньшинством, и погибли первыми, и победили совсем не те, кому это было нужно! Так всегда бывает: борющиеся взаимно уничтожаются, и побеждает третий. Маяковский всю жизнь принадлежал к маргиналам, только в десятые годы это были футуристы, а в двадцатые – ЛЕФ; в обеих средах он был самым талантливым, за всех отвечал, всех тянул за собой (менеджером при нем был сначала Бурлюк, потом Брик) – и обречен был остаться наконец в одиночестве. Из футуризма, из всякого авангарда вообще нет выхода, если это настоящий футуризм: в конце обязательно самоубийство – эффектная точка, восклицательный знак пули в конце, потому что будущее, которое ты звал, никогда не наступит для всех, и ты окажешься в ответе за нечто совсем иное. Будешь, как Блок, оправдываться: не эти дни мы звали, а грядущие века… Нечего, нечего. Вот они – грядушие. Маяковский принадлежал к тем вернейшим, кому революция была нужнее всего; вечно отвергаемый тринадцатый апостол – самый верный и самый ненужный, потому что единственный настоящий. Во всяком сообществе должен быть не только свой предатель, но и свой тринадцатый апостол – тот единственный, кто действительно следует Учителю и доказывает на собственном примере всю несовместимость его учения с жизнью. За то и бывает отвергаем. Потому что кому же нужен такой ученик?

Таким Маяковский не был нужен ни своей женщине, ни революции, и всю жизнь провел в маргинальном отряде людей, для которых эта революция была сделана. Потому что делалась она для тех, кто ценит работу выше жизни, кто вообще к жизни не очень готов и считает жить ниже своего достоинства. Просто его существование в десятые годы было, если угодно, более гармонично: бунтарь с надеждой на победу, одиночка, которого отвергают все, но который верит в грядущее. А теперь грядущее пришло – и оказалось хуже прошлого. Просто теперь его существование еще трагичней: он вынужден отвечать за эту революцию и огрызаться за нее, защищая то, что ему заведомо чуждо. Раньше были абажуры с канарейками – но по крайней мере эстетские; теперь это абажуры во вкусе Присыпкина, и этому Присыпкину, этому Победоносикову он должен ласкать слух. После революции Маяковскому было хуже, чем до. До – у него была хотя бы надежда на революцию.

Хочу делать социалистическое искусство

Владимир Маяковский

Маяковский своим даром выразил пафос эпохи, сутью которой были мировая и гражданская войны. Его революционность – уловленный талантом дух нового времени, сменившего эпоху Чехова. Атмосфера зыбкости, неустойчивости, нервности, беспокойства сменилась атмосферой ненависти при всеобщей конфронтации, идейной и классовой непримиримости.

Открыл это основное чувство эпохи Блок, уже в «Двенадцати» писавший о ненависти ко всему, что «не наше». В отличие от Блока, слышавшего в революции музыку катастрофы, Маяковский уловил маршевую поступь времени.

Прочитаем стихотворение «Левый марш», 1918 . Оно написано специально для выступления перед матросами в Матросском театре бывшего Гвардейского экипажа.

Разворачивайтесь в марше!
Словесной не место кляузе.
Тише, ораторы!
Ваше
слово,
товарищ маузер.
Довольно жить законом,
данным Адамом и Евой.
Клячу истории загоним.
Левой!
Левой!
Левой!

Эй, синеблузые!
Рейте!
За океаны!
Или
у броненосцев на рейде
ступлены острые кили?!
Пусть,
оскалясь короной,
вздымает британский лев вой.
Коммуне не быть покоренной.
Левой!
Левой!
Левой!

Там
за горами горя
солнечный край непочатый.
За голод
за мора море
шаг миллионный печатай!
Пусть бандой окружат нанятой,
стальной изливаются леевой,-
России не быть под Антантой.
Левой!
Левой!
Левой!

Глаз ли померкнет орлий?
В старое станем ли пялиться?
Крепи
у мира на горле
пролетариата пальцы!
Грудью вперед бравой!
Флагами небо оклеивай!
Кто там шагает правой?
Левой!
Левой!
Левой!

Вопрос

Найдите в стихотворении конкретные приметы революционной эпохи. Как вы думаете, какова их роль в установлении контакта поэта и аудитории, которой адресован «Левый марш»?

Слово учителя

Рефрен «Левой» организует ритм марша. Он становится ключевым словом и выносится в заголовок. Левый – организованный, дружный, правильный, напористый марш матросов, отправляющихся «за океаны!», «за голод, за мора море» в «солнечный край непочатый». «Печатая миллионный шаг», дав «слово товарищу маузеру», «грудью вперед бравой»!

Флагами небо оклеивая, «в марше», «стальной извиваясь леевой*» , идут они против «нанятой банды» , против «Антанты» с твердым желанием не подпустить, чтобы «Россия была Антантой» , готовые «крепить у мира на горле пролетариата пальцы» . Лирический герой стихотворения – коллективный герой, спаянный единой волей, стремлением к цели.

____________
* "Леева" – неологизм Маяковского от слова "лить". Стальная леева – потоки стали.

Разбивка стиха на короткие строки, слова становится типичной для поэта, особенно проявляется в этом стихотворении аллитерация: в тексте много –р- , переплетающихся с –л-, -в-, -и-

Широко употребляет Маяковский развернутые метафоры:

Глаз ли померкнет орлий?
В старое ль станем пялиться?
Крепи у мира на горле
Пролетариата пальцы!

Стихотворение приобрело широкую популярность и породило массовые подражания.

Революцию Маяковский ждал, жаждал, предрекал, это была его стихия, ей он посвятил свою «Оду», 1918 .

Вопрос

Какое значение имеет антитеза в этом стихотворении?

Ответ

Антитеза пронизывает все произведение. На антитезе построены оксюмороны, характеризующие революцию: «О, звериная!/ О, детская!/ О, копеечная/ О, великая!» . Антитеза передает противоречивость, «двуликость» революции, которая может обернуться и «стройной постройкой» , и «грудой развалин» . Революция «шлет моряков / на тонущий крейсер, / туда, / где забытый / мяукал котенок» , она же «прикладами гонит седых адмиралов/ вниз головой /с моста в Гельсингфорсе» . Последние строки раскрывают суть этих контрастов революции – отношение к ней обывателя и человека будущего, поэта: «Тебе обывательское / – о, будь ты проклята трижды! – / и мое, / поэтово / о, четырежды славься, благословенная!»

Обыватель, то есть обычный человек, может слать свои проклятия революции – его дни сочтены. Есть, грубо говоря, два класса: «мы», сконцентрированные вокруг парии большевиков (заметим, как лирическое «я» сменяется лирическим «мы»), и «они», все остальные – троцкисты, деникинцы, попы, кулачье, вредители и т.п., которые должны быть сметены. Такова логика революции. Жестокость, по этой логике, лишь средство для достижения великой цели: сделать нового счастливого человека в новом, преображенном революцией мире.

Задание

Найдите в стихотворениях Маяковского художественное воплощение идей революции: «Товарищу подростку», «Перекопский энтузиазм», «Владимир Ильич!» «Молодая гвардия», «Марш 25 тысяч», «Барабанная песня», «Урожайный марш» и т.д. (на выбор) .

Вопрос

Как в творчестве Маяковского утверждаются две основные темы: образ революции и образ нового человека (часто поэта)?

Ответ

Часто эти темы тесно переплетаются. Поэт ощущает себя бойцом революции, считает обязанностью и честью служить ей. В стихотворении «Приказ по армии искусства» он восклицает: «Моя революция!» – и призывает – «На баррикады! – / баррикады сердец и душ» , подгоняет своих товарищей-футуристов: «Довольно шагать, футуристы, / в будущее прыжок!» . Поэт считает, что новому искусству принадлежит в революции решающая роль: «Все совдепы не сдвинут армий, / если марш не дадут музыканты» . Революция, как кажется поэту, дала свободу действий, и действовать надо с размахом:

Довольно грошовых истин.
Из сердца старое вытри.
Улицы – наши кисти.
Площади – наши палитры.
Книгой времени
Тысячелистой
Революции дни не воспеты.
На улицы, футуристы,
Барабанщики и поэты!

Вопросы

Произошли ли после революции перемены во взглядах Маяковского?

Ответ

Находим переклички дооктябрьской лирики с лозунгами из поэмы «150 000 000», из стихотворений «Приказ по армии искусств» и других: «Партия – рука миллионопалая, сжатая в один громящий кулак»; «Клячу истории загоним…»; «Время пулям / по стенке музеев тенькать» и т.д.

Задача поэта, по Маяковскому, помочь средствами искусства общему делу борьбы за социализм. Для этого он пошел работать в Российское телеграфное агентство (РОСТА), в «Окна сатиры», где за два года сделал около трех тысяч плакатов. Жанр плаката, конечно, не поэзия, но надо делать то, что полезно революции, считал Маяковский. Этот критерий – полезно или вредно для революции – стал основным в его творчестве.

Демонстрация плакатов

В работе над плакатами в «Окнах сатиры» Маяковский проявил свой сатирический талант. Если в предреволюционные годы сатира поэта была направлена на «жирных» , на «буржуев» , то в двадцатых годах мишенью сатиры стали враги революции. Этих врагов не надо искать далеко, они разлагают революцию изнутри.

В стихотворении «О дряни» (1920–21) Маяковский наносит удар по мещанству.

Слава. Слава, Слава героям!!!

Впрочем,
им
довольно воздали дани.
Теперь
поговорим
о дряни.

Утихомирились бури революционных лон.
Подернулась тиной советская мешанина.
И вылезло
из-за спины РСФСР
мурло
мещанина.

(Меня не поймаете на слове,
я вовсе не против мещанского сословия.
Мещанам
без различия классов и сословий
мое славословие.)

Со всех необъятных российских нив,
с первого дня советского рождения
стеклись они,
наскоро оперенья переменив,
и засели во все учреждения.

Намозолив от пятилетнего сидения зады,
крепкие, как умывальники,
живут и поныне
тише воды.
Свили уютные кабинеты и спаленки.

И вечером
та или иная мразь,
на жену.
за пианином обучающуюся, глядя,
говорит,
от самовара разморясь:
«Товарищ Надя!
К празднику прибавка —
24 тыщи.
Тариф.
Эх, заведу я себе
тихоокеанские галифища,
чтоб из штанов
выглядывать
как коралловый риф!»
А Надя:
«И мне с эмблемами платья.
Без серпа и молота не покажешься в свете!
В чем
сегодня
буду фигурять я
на балу в Реввоенсовете?!»
На стенке Маркс.
Рамочка ала.
На «Известиях» лежа, котенок греется.
А из-под потолочка
верещала
оголтелая канареица.

Маркс со стенки смотрел, смотрел…
И вдруг
разинул рот,
да как заорет:
«Опутали революцию обывательщины нити.
Страшнее Врангеля обывательский быт.
Скорее
головы канарейкам сверните —
чтоб коммунизм
канарейками не был побит!»

Вопрос

От какой опасности предостерегает Маяковский?

Ответ

Мещанин – замаскированный под советского работника враг, считает Маяковский. Поэт издевается над «мразью» , сумевшей приспособиться, «оперенья переменив» , к новым условиям, свить себе «уютные кабинеты и спаленки» . Мещанин опасен тем, что ловко втирается в государственный аппарат, порождая болезнь обюрокрачивания учреждений. Страшна и атмосфера, которую несет в себе мещанство: ему так удобно «в тине» .

Вопрос

Какую роль играют детали в стихотворении?

Ответ

Выразительно рисует Маяковский подробности быта: непременная алая рамочка для портрета Маркса; газета «Известия», служащая подстилкой котенку. Это фон для лоснящейся самодовольством «мрази», советского чиновника, озабоченного лишь собственным благополучием, и его супруги, «товарища Нади», для которой эмблемы революции серп и молот – лишь непременный узор на платье.

Такие люди только опошляют представления, связанные с революцией. Даже слово «Реввоенсовет» оказывается связано для «товарища Нади» с балом, на котором она собирается «фигурять» .

Вопрос

Какие еще приемы сатирического изображения есть в стихотворении?

Ответ

Слова сниженной лексики подчеркнуты своими положением на концах строк: «мурло мещанина»; «зады»; «мразь»; «тихоокеанские галифища» . Выразительная гипербола: «намозолив от пятилетнего сидения зады, / крепкие, как умывальники» . Мещанский символ – канарейка – оказывается страшнее Врангеля. В целом получается абсурдная картина. Она настолько возмутительна, что портрет Маркса не выдерживает и «орет» караул. Эксцентрический выход стихотворения: «Скорее / головы канарейкам сверните – / чтоб коммунизм / канарейками не был побит!»

Читаем и анализируем стихотворение «Прозаседавшиеся» (1922)

Чуть ночь превратится в рассвет,
вижу каждый день я:
кто в глав,
кто в ком,
кто в полит,
кто в просвет,
расходится народ в учрежденья.
Обдают дождем дела бумажные,
чуть войдешь в здание:
отобрав с полсотни —
самые важные!-
служащие расходятся на заседания.

Заявишься:
«Не могут ли аудиенцию дать?
Хожу со времени она».-
«Товарищ Иван Ваныч ушли заседать —
объединение Тео и Гукона».

Исколесишь сто лестниц.
Свет не мил.
Опять:
«Через час велели прийти вам.
Заседают:
покупка склянки чернил
Губкооперативом».

Через час:
ни секретаря,
ни секретарши нет —
голо!
Все до 22-х лет
на заседании комсомола.

Снова взбираюсь, глядя на ночь,
на верхний этаж семиэтажного дома.
«Пришел товарищ Иван Ваныч?» —
«На заседании
А-бе-ве-ге-де-е-же-зе-кома».

Взъяренный,
на заседание
врываюсь лавиной,
дикие проклятья дорогой изрыгая.
И вижу:
сидят людей половины.
О дьявольщина!
Где же половина другая?
«Зарезали!
Убили!»
Мечусь, оря.
От страшной картины свихнулся разум.
И слышу
спокойнейший голосок секретаря:
«Оне на двух заседаниях сразу.

В день
заседаний на двадцать
надо поспеть нам.
Поневоле приходится раздвояться.
До пояса здесь,
а остальное
там».

С волнением не уснешь.
Утро раннее.
Мечтой встречаю рассвет ранний:
«О, хотя бы
еще
одно заседание
относительно искоренения всех заседаний!»

Гиперболизация происходящего приобретает жуткую картину: на заседании «сидят людей половины», а другие половины – на другом заседании, так как в один день надо поспеть на двадцать заседаний.

Посетителя просят прийти через час, он приходит – идет уже другое никчемное заседание. Он, взъяренный, врывается на заседание, «дикие проклятья дорогой изрыгая» .

С возмущением посетителя резко контрастирует спокойствие чиновников («спокойнейший голосок» ), привыкших служебное рвение измерять количеством заседаний. Главная мысль сатирического стихотворения – памфлета сформулирована как афоризм: «О, хотя бы еще одно заседание относительно искоренения всех заседаний!» .

Если в начале 20-х годов оно показалось неожиданным, резким, то со временен превратилось в азбучную истину и не теряет своей актуальности.

Через революцию Маяковский обретает родину, ранее для него как бы не существовавшую. Гордость своей революционной эпохой превалирует в его произведениях. Восприняв революцию как первый акт преображения жизни, поэт ищет людей, способных продолжить дело строительства новой жизни.

Воплощение мечты об идеальном человеке он увидел в Ленине. Ему посвящена поэма «Владимир Ильич Ленин» (1924): «Голосует сердце – я писать обязан по мандату долга» . Хотя в Ленине подчеркиваются черты «самого земного» человека, этот образ сильно идеализирован.

К десятилетию Октября написана поэма «Хорошо!», в которой показано пробуждение сознания массы людей, а революция дана как исторически неизбежное и организованное явление. В финале поэмы – настроения победительной эйфории: «И жизнь хороша, и жить хорошо!»; «Славьте, молот и стих, / землю молодости» . Многие строки этой поэмы стали афоризмами, лозунгами советской эпохи: «Отечество / славлю, которое есть, / но трижды – которое будет»; «И я, / как весну человечества, / рожденную / в трудах и в бою, / пою / мое отечество, / республику мою!»

Маяковскому, как мы увидели, был свойствен не только оптимистический, но и критический взгляд на настоящее и будущее. Это выразилось и в стихотворениях, и в драматических произведениях поэта. Об одном из них поговорим на следующем уроке.

Литература

С.Ю. Горинова, С.И. Горинова. Владимир Маяковский. // Русская литература XX века. Пособие для старшеклассников, абитуриентов и студентов. Под редакцией Т.Н. Нагайцевой. СПб.: «Нева», 1998

Мариэтта Чудакова. Владимир Владимирович Маяковский. // Энциклопедии для детей «Аванта+». Том 9. Русская литература. Часть вторая. XX век. М., 1999