Поддубный евгений евгеньевич
— А Украина — какие самые важные истории, воспоминания, выводы, лично ваши, может быть, с ней связаны?
— Украина — тут больше личного, потому что я работал на Майдане, с момента, когда ситуация крайне обострилась. Я приехал на Майдан и почувствовал там себя партизаном что ли каким-то. Через площадь Независимости приходилось пробираться сквозь ряды боевиков, которые стояли во внешнем оцеплении.
А жили мы, собственно, на Майдане, Крещатике, 13, там рядом был штаб пятой, по-моему, сотни Майдана, были вооруженные люди, были оборудованы огневые позиции реальные. Расстрел на Институтской улице начался на моих глазах. Я прекрасно видел, например, что на здании консерватории находятся вооруженные люди, и это были НЕ представители власти. Я прекрасно видел, что на Майдане много оружия огнестрельного.
Когда я в центре площади Независимости встречал людей, которые меня узнавали (они смотрели российские новости) — они были люди интересные, были люди спокойные очень. И вот, как я это называю, у них наступило какое-то помутнение что ли. Я, например, разговаривал с семьей, они даже привели маленького ребенка на площадь Независимости и они мне доказывали: "Что же вы говорите, где же тут радикалы, посмотрите, мы же хорошие добрые люди, мы же вышли за все хорошее". Я им ответил: "Вы ко мне обратились персонально, а вы слышали, чтобы я хоть раз сказал, что здесь нет хороших и добрых людей? Но вы посмотрите вокруг, посмотрите, кто окружает хороших и добрых людей! Если вы рядом с нацистом стоите, вроде он за все хорошее, и вы за все хорошее, только он — как-то по-другому, вы как себя чувствуете? Это для вас нормально, приемлемо?"
Но настолько это был жесткий психологический барьер выстроен, что на этом наша дискуссия, как правило, заканчивалась. У меня было много друзей-журналистов в Киеве, мы с ними знакомились в Афганистане, Ираке, Сирии, Южной Осетии, мы с ними дружили, общались. Почти со всеми с ними случилось то же самое: они стали участниками этой истории, они шли на работу, оставаясь активистами Майдана, они уходили с работы и возвращались на Майдан. Была сломана вся азбука журналистики.
Я им пытался сказать: "Слушайте, вы круглосуточно смотрите "Россию-24", у вас ко мне как к репортеру есть претензии?" Мне ни один человек не сказал, что есть.
А у меня к ним — профессионально — есть: вы смотрите на эту историю профессионально, или вы в ней принимаете участие? Это же разные вещи.
— А в Крыму вы когда оказались? Перед референдумом?
— Я туда приехал за сутки до того, как парламент Крыма проголосовал за проведение референдума. Там случились столкновения крымских татар с пророссийскими активистами, именно поэтому я принял решение улететь из Киева в Симферополь.
— Вы всё видели своими глазами: и "вежливых людей" (кстати, они действительно были вежливы?) и то, что было до и после референдума?
— Да, это всё было на моих глазах, вежливые люди были вежливы, да. Вообще, это история, которая, наверное, у страны случается раз в поколение, а то и на несколько поколений.
В Крыму самое яркое впечатление — это ночь после референдума, словно карнавал в Рио-де-Жанейро, ликование… здорово. И было здорово за этим наблюдать. Если бы такое хотели придумать, то не смогли бы.
— Вам доводилось беседовать в Крыму с теми, кто был недоволен тем, что произошло?
— Конечно. Всегда есть кто-то, кто недоволен. Были люди, которые считали (и считают до сих пор, может быть), что Крым должен оставаться украинским. У них разные мотивации — патриотические чувства или некие антироссийские настроения.
— Что вы отвечаете тем, кто считает, что Украину, сам украинский народ (а не только жителей полуострова), граждан, не спросили, хотят ли они отдать Крым?
— Украину не спрашивали, когда происходил вооруженный государственный переворот. Когда в Крыму проходил референдум, на Украине в качестве власти не у кого было спрашивать. В ту пору был вакуум. В ту пору следователи, например, Министерства внутренних дел Украины боялись выйти на улицу — они не знали, что с ними сделают. В ту пору сотрудники Госавтоиспекции боялись патрулировать улицы Киева. В ту пору сотрудники СБУ были абсолютно растеряны и не понимали, что им делать. В ту пору сотрудники внешней разведки Украины ходили по зданиям вокруг Майдана и занимались не свойственной для них деятельностью — они смотрели, сколько там оружия. И они даже не понимали, кому об этом докладывать, что с этим делать. В ту пору центр Киева был как военный городок, где собрались главари бандформирований, которые получили оружие, ресурсы, и люди ждали, что с ними будет. В ту пору не было официального Киева.
— А давно вы были на Украине?
— Мы имеем в виду какую Украину?
— И всю страну, и новые (самопровозглашенные) республики…
— В декабре, перед Новым годом, я был в Донецкой народной республике.
— Как они сейчас там живут, что говорят? Что там происходит на бытовом уровне? Как люди, к примеру, получают пенсии и пособия, как работают, как расплачиваются за товары, услуги?
— Да ни войны, ни мира. По-разному. В ходу и гривны, и рубли, а социальные пенсии и пособия они получают в рублях…
— Откуда они их получают?
— По словам того же Захарченко (Александр Захарченко — глава самопровозглашенной республики ДНР), они собрали на территории, которую они контролируют, налогов больше, чем в довоенное время. Проверить слова его мне достаточно сложно, но я не думаю, что, делая такие заявления, глава ДНР станет лукавить.
— Сейчас, со временем, отношение людей к вооруженному конфликту на востоке Украины как-то изменилось? По крайней мере у тех, с кем вы беседовали, с кем общались?
— Война, она людей объединила, бывшие гражданские стали военными. Соответственно, их отношение, если и меняется, то только усиливаются антиукраинские настроения. Никто из них себя в Украине-то и не видит.
— А мирные жители — женщины, старики?
— Разные есть там мирные жители: есть те, кто активно вовлечен в процессы, они переживают, стараются чем-то помочь, либо терпят определенные лишения, у некоторых очень тяжелое положение, если они живут в прифронтовых городах. Но всё равно у них тоже крайне негативное отношение к Киеву по той простой причине, что они всё видят своими глазами. Их сложно убедить в том, что во всем виноваты какие-то там боевики пророссийские.
И есть там люди, конечно, которым в принципе хочется просто спокойной жизни: сегодня белые, завтра красные — но главное, чтобы жить поспокойнее.
— Куда сейчас собираетесь?
— В Сирию, в Дамаск и в тот район, где был сбит российский самолет. Недавно там был взят город Сальма, город очень важный стратегически, потому что он позволяет выйти на рубеж сирийско-турецкой границы и перекрыть её. Протурецкие боевики перестанут получать финансирование, боеприпасы, продовольствие…
— Из Турции…
— Из Турции. Соответственно, это разгрузит сирийскую армию для дальнейших действий.
— Протурецкие боевики — это те самые туркоманы?
— Их туркоманами называют, но я предпочитаю их называть сирийскими турками, это понятнее. Потому что, когда мы говорим "туркоманы", российский зритель немного теряется — кто это такие? А это этнические турки, которые живут в Сирии. Нет, я говорю не только про туркоманов, на самом деле там с десяток протурецких группировок, которые так или иначе, прямо или косвенно, получают помощь в Сирии. Когда боевикам становится тяжело, они объединяются и делятся боеприпасами, продовольствием… А это ткань войны.
— Вы сейчас имеете в виду боевиков, воюющих на стороне ИГ (организация запрещена в России, прим. ред.), или некие оппозиционные Башару Асаду группировки?
— Я имею в виду, что помимо ИГИЛа есть еще с десяток террористических организаций, которые ни в коем случае нельзя назвать оппозицией. Это просто малоизвестные группировки, они не на слуху, что называется (ИГ, кстати, тоже когда-то было малоизвестной группировкой). Это джихадисты с крайне радикальной религиозной идеологией, цель которых — установление неких квазишариатских правил на территориях, которые они контролируют.
А методы у них те же, что у ИГ.
Конечно, в Сирии есть вооруженная оппозиция, которая первоначально имела политические требования, но процесс радикализации там неотвратим. Там побеждает сильный, а сильные — это радикальные исламисты.
— Договариваться, кроме Асада, там, по-вашему, не с кем? Чтобы остановить военные действия хотя бы внутри страны, или чтобы вместе противостоять силам ИГ, может быть?
— Да, к сожалению, те люди, противники Асада, которые влияют на военную обстановку в Сирии, и те люди, которые являются патриотически настроенной оппозицией,— это абсолютно разные люди. Могли ли когда-то российские власти договариваться с Масхадовым? Пытались. К чему это привело? С Басаевым тоже не получилось, а ведь кто-то их называл оппозиционерами.
На самом деле в Сирии ситуация отчасти похожа: там есть полевые командиры, которые, например, когда встречаются с западными журналистами в Турции, рассказывают о том, что они военные оппозиционеры, борются с режимом, хотят прекратить эту войну, но для этого нужно победить Асада. А когда они в Сирии встречаются с арабскими журналистами, то рассказывают, что симпатизируют ИГ, потому что те "строят правильный халифат". Часто и то, и то попадает на видео, это ведь очень легко сравнить.
Я спрашивал у Асада, с кем он мог бы договариваться, он ответил, что с любыми силами, которые не связаны с террористическими группировками и не воюют на территории страны, убивая граждан Сирии, военнослужащих сирийской армии.
Башар Асад, как мне кажется, открыт для подобного диалога, у него просто есть очень жесткие критерии по поводу того, с кем его вести. Это не личные предпочтения Асада. Если бы он стал вдруг договариваться с Аллушем (Захран Аллуш — главарь группировки "Джейш-аль-Ислам", года в результате авиаудара), его бы, президента Асада, не поняли в вооруженных силах своих, не поняли бы и люди, которые живут в том же Дамаске, потому что боевики Аллуша ежедневно выпускали мины по центру Дамаска, где нет военных объектов. И в этом смысле Башар Асад не как личность, а как президент, не может на это пойти, иначе он потеряет поддержку.
— А Украина — какие самые важные истории, воспоминания, выводы, лично ваши, может быть, с ней связаны?
— Украина — тут больше личного, потому что я работал на Майдане, с момента, когда ситуация крайне обострилась. Я приехал на Майдан и почувствовал там себя партизаном что ли каким-то. Через площадь Независимости приходилось пробираться сквозь ряды боевиков, которые стояли во внешнем оцеплении.
А жили мы, собственно, на Майдане, Крещатике, 13, там рядом был штаб пятой, по-моему, сотни Майдана, были вооруженные люди, были оборудованы огневые позиции реальные. Расстрел на Институтской улице начался на моих глазах. Я прекрасно видел, например, что на здании консерватории находятся вооруженные люди, и это были НЕ представители власти. Я прекрасно видел, что на Майдане много оружия огнестрельного.
Когда я в центре площади Независимости встречал людей, которые меня узнавали (они смотрели российские новости) — они были люди интересные, были люди спокойные очень. И вот, как я это называю, у них наступило какое-то помутнение что ли. Я, например, разговаривал с семьей, они даже привели маленького ребенка на площадь Независимости и они мне доказывали: "Что же вы говорите, где же тут радикалы, посмотрите, мы же хорошие добрые люди, мы же вышли за все хорошее". Я им ответил: "Вы ко мне обратились персонально, а вы слышали, чтобы я хоть раз сказал, что здесь нет хороших и добрых людей? Но вы посмотрите вокруг, посмотрите, кто окружает хороших и добрых людей! Если вы рядом с нацистом стоите, вроде он за все хорошее, и вы за все хорошее, только он — как-то по-другому, вы как себя чувствуете? Это для вас нормально, приемлемо?"
Но настолько это был жесткий психологический барьер выстроен, что на этом наша дискуссия, как правило, заканчивалась. У меня было много друзей-журналистов в Киеве, мы с ними знакомились в Афганистане, Ираке, Сирии, Южной Осетии, мы с ними дружили, общались. Почти со всеми с ними случилось то же самое: они стали участниками этой истории, они шли на работу, оставаясь активистами Майдана, они уходили с работы и возвращались на Майдан. Была сломана вся азбука журналистики.
Я им пытался сказать: "Слушайте, вы круглосуточно смотрите "Россию-24", у вас ко мне как к репортеру есть претензии?" Мне ни один человек не сказал, что есть.
А у меня к ним — профессионально — есть: вы смотрите на эту историю профессионально, или вы в ней принимаете участие? Это же разные вещи.
— А в Крыму вы когда оказались? Перед референдумом?
— Я туда приехал за сутки до того, как парламент Крыма проголосовал за проведение референдума. Там случились столкновения крымских татар с пророссийскими активистами, именно поэтому я принял решение улететь из Киева в Симферополь.
— Вы всё видели своими глазами: и "вежливых людей" (кстати, они действительно были вежливы?) и то, что было до и после референдума?
— Да, это всё было на моих глазах, вежливые люди были вежливы, да. Вообще, это история, которая, наверное, у страны случается раз в поколение, а то и на несколько поколений.
В Крыму самое яркое впечатление — это ночь после референдума, словно карнавал в Рио-де-Жанейро, ликование… здорово. И было здорово за этим наблюдать. Если бы такое хотели придумать, то не смогли бы.
— Вам доводилось беседовать в Крыму с теми, кто был недоволен тем, что произошло?
— Конечно. Всегда есть кто-то, кто недоволен. Были люди, которые считали (и считают до сих пор, может быть), что Крым должен оставаться украинским. У них разные мотивации — патриотические чувства или некие антироссийские настроения.
— Что вы отвечаете тем, кто считает, что Украину, сам украинский народ (а не только жителей полуострова), граждан, не спросили, хотят ли они отдать Крым?
— Украину не спрашивали, когда происходил вооруженный государственный переворот. Когда в Крыму проходил референдум, на Украине в качестве власти не у кого было спрашивать. В ту пору был вакуум. В ту пору следователи, например, Министерства внутренних дел Украины боялись выйти на улицу — они не знали, что с ними сделают. В ту пору сотрудники Госавтоиспекции боялись патрулировать улицы Киева. В ту пору сотрудники СБУ были абсолютно растеряны и не понимали, что им делать. В ту пору сотрудники внешней разведки Украины ходили по зданиям вокруг Майдана и занимались не свойственной для них деятельностью — они смотрели, сколько там оружия. И они даже не понимали, кому об этом докладывать, что с этим делать. В ту пору центр Киева был как военный городок, где собрались главари бандформирований, которые получили оружие, ресурсы, и люди ждали, что с ними будет. В ту пору не было официального Киева.
— А давно вы были на Украине?
— Мы имеем в виду какую Украину?
— И всю страну, и новые (самопровозглашенные) республики…
— В декабре, перед Новым годом, я был в Донецкой народной республике.
— Как они сейчас там живут, что говорят? Что там происходит на бытовом уровне? Как люди, к примеру, получают пенсии и пособия, как работают, как расплачиваются за товары, услуги?
— Да ни войны, ни мира. По-разному. В ходу и гривны, и рубли, а социальные пенсии и пособия они получают в рублях…
— Откуда они их получают?
— По словам того же Захарченко (Александр Захарченко — глава самопровозглашенной республики ДНР), они собрали на территории, которую они контролируют, налогов больше, чем в довоенное время. Проверить слова его мне достаточно сложно, но я не думаю, что, делая такие заявления, глава ДНР станет лукавить.
— Сейчас, со временем, отношение людей к вооруженному конфликту на востоке Украины как-то изменилось? По крайней мере у тех, с кем вы беседовали, с кем общались?
— Война, она людей объединила, бывшие гражданские стали военными. Соответственно, их отношение, если и меняется, то только усиливаются антиукраинские настроения. Никто из них себя в Украине-то и не видит.
— А мирные жители — женщины, старики?
— Разные есть там мирные жители: есть те, кто активно вовлечен в процессы, они переживают, стараются чем-то помочь, либо терпят определенные лишения, у некоторых очень тяжелое положение, если они живут в прифронтовых городах. Но всё равно у них тоже крайне негативное отношение к Киеву по той простой причине, что они всё видят своими глазами. Их сложно убедить в том, что во всем виноваты какие-то там боевики пророссийские.
И есть там люди, конечно, которым в принципе хочется просто спокойной жизни: сегодня белые, завтра красные — но главное, чтобы жить поспокойнее.
— Куда сейчас собираетесь?
— В Сирию, в Дамаск и в тот район, где был сбит российский самолет. Недавно там был взят город Сальма, город очень важный стратегически, потому что он позволяет выйти на рубеж сирийско-турецкой границы и перекрыть её. Протурецкие боевики перестанут получать финансирование, боеприпасы, продовольствие…
— Из Турции…
— Из Турции. Соответственно, это разгрузит сирийскую армию для дальнейших действий.
— Протурецкие боевики — это те самые туркоманы?
— Их туркоманами называют, но я предпочитаю их называть сирийскими турками, это понятнее. Потому что, когда мы говорим "туркоманы", российский зритель немного теряется — кто это такие? А это этнические турки, которые живут в Сирии. Нет, я говорю не только про туркоманов, на самом деле там с десяток протурецких группировок, которые так или иначе, прямо или косвенно, получают помощь в Сирии. Когда боевикам становится тяжело, они объединяются и делятся боеприпасами, продовольствием… А это ткань войны.
— Вы сейчас имеете в виду боевиков, воюющих на стороне ИГ (организация запрещена в России, прим. ред.), или некие оппозиционные Башару Асаду группировки?
— Я имею в виду, что помимо ИГИЛа есть еще с десяток террористических организаций, которые ни в коем случае нельзя назвать оппозицией. Это просто малоизвестные группировки, они не на слуху, что называется (ИГ, кстати, тоже когда-то было малоизвестной группировкой). Это джихадисты с крайне радикальной религиозной идеологией, цель которых — установление неких квазишариатских правил на территориях, которые они контролируют.
А методы у них те же, что у ИГ.
Конечно, в Сирии есть вооруженная оппозиция, которая первоначально имела политические требования, но процесс радикализации там неотвратим. Там побеждает сильный, а сильные — это радикальные исламисты.
— Договариваться, кроме Асада, там, по-вашему, не с кем? Чтобы остановить военные действия хотя бы внутри страны, или чтобы вместе противостоять силам ИГ, может быть?
— Да, к сожалению, те люди, противники Асада, которые влияют на военную обстановку в Сирии, и те люди, которые являются патриотически настроенной оппозицией,— это абсолютно разные люди. Могли ли когда-то российские власти договариваться с Масхадовым? Пытались. К чему это привело? С Басаевым тоже не получилось, а ведь кто-то их называл оппозиционерами.
На самом деле в Сирии ситуация отчасти похожа: там есть полевые командиры, которые, например, когда встречаются с западными журналистами в Турции, рассказывают о том, что они военные оппозиционеры, борются с режимом, хотят прекратить эту войну, но для этого нужно победить Асада. А когда они в Сирии встречаются с арабскими журналистами, то рассказывают, что симпатизируют ИГ, потому что те "строят правильный халифат". Часто и то, и то попадает на видео, это ведь очень легко сравнить.
Я спрашивал у Асада, с кем он мог бы договариваться, он ответил, что с любыми силами, которые не связаны с террористическими группировками и не воюют на территории страны, убивая граждан Сирии, военнослужащих сирийской армии.
Башар Асад, как мне кажется, открыт для подобного диалога, у него просто есть очень жесткие критерии по поводу того, с кем его вести. Это не личные предпочтения Асада. Если бы он стал вдруг договариваться с Аллушем (Захран Аллуш — главарь группировки "Джейш-аль-Ислам", года в результате авиаудара), его бы, президента Асада, не поняли в вооруженных силах своих, не поняли бы и люди, которые живут в том же Дамаске, потому что боевики Аллуша ежедневно выпускали мины по центру Дамаска, где нет военных объектов. И в этом смысле Башар Асад не как личность, а как президент, не может на это пойти, иначе он потеряет поддержку.
Евгений Поддубный родился 22 августа 1983 года в Белгороде. Его родители – врачи, поэтому мальчик умел оказывать первую помощь, делать перевязки. Это умение не раз пригодилось во взрослой жизни.
Какое-то время семья жила на Востоке, поэтому Евгению близка восточная культура, знает он и арабский язык. Также он свободно разговаривает на английском.
После школы Евгений пошёл учиться в институт г. Белгорода, где изучал историю. Через год он перевёлся на факультет психологии. Будучи студентом, Поддубный работал ведущим на радио, корреспондентом на местном ТВ, писал статьи для газеты.
Профессиональная деятельность
После института Поддубный уехал в Москву, где устроился на «ТВ-Центр». На канале он трудился 9 лет. С 2011 г. начал работать в должности корреспондента на «России-24», делая репортажи о локальных конфликтах.
Евгения включили в штат военных журналистов, благодаря его крепким нервам, навыкам и умениям. Он стал вести репортажи из горячих точек. Первый из них состоялся в августе 2008 г. в Цхинвали. В зоне конфликта началась эвакуация жителей, съёмочная группа отдала людям свой микроавтобус. Сами журналисты снимали репортаж во время боя.
Поддубный Евгений не раз побывал в Сирии, первая командировка в страну была в 2011 г. Спустя год журналист выпустил документальный фильм «Битва за Сирию», который показывали во многих странах. Командировки в горячих точках длились много месяцев. В 2013 г. съёмочная группа и сопровождающие попали под обстрел, бой был снят на камеру. Журналисты чудом остались живы.
Поддубный также делал репортажи о войне на Украине, не раз приходилось вести съёмки из окопов. В журналистов много раз стреляли. Во время майдановских событий с корреспондентами отказывались разговаривать, а новые власти Украины объявили им войну. Было арестовано, убито несколько репортёров, российских и иностранных. Несколько журналистов, включая Поддубного, объявили террористами, приговорив к смерти. На основе съёмок событий на Украине были созданы 3 документальных фильма: «Батя», «Цена поражения», «Прощание славян».
В 2015 г. Поддубного вновь отправили в Сирию, с 2016 г. он стал координатором благотворительной организации «Русская гуманитарная миссия». В ноябре 2016 г. силами её сотрудников началась эвакуация населения, людей выводили, в основном, ночью. О событиях в Сирии рассказано в документальном фильме Поддубного – «Алеппо. Освобождение», который вышел в 2017 г.
Поддубный продолжает работать на телеканале «Россия-24», он ведёт репортажи, как из студии, так и из зон боевых действий. За свою деятельность Евгений имеет множество наград, включая 5 государственных.
Личная жизнь
Информации о личной жизни журналиста в Сети очень мало. Известно, что он не женат, детей не имеет. Но у Евгения есть много друзей. Сам Поддубный утверждает, что у него на первом месте работа.
Который проходит в Хабаровске, стали многие известные журналисты и эксперты в сфере СМИ и PR. Они принимают участие в панельных дискуссиях, читают лекции и проводят мастер-классы по различным направлениям работы современных медиа. Специальный корреспондент ВГТРК Евгений Поддубный в эксклюзивном интервью ИА «Хабаровский край сегодня» рассказал о своем видении места журналистов в формировании гражданского общества.
- Евг ений, во время стартовой сессии форума прозвучала мысль, что Хабаровский край и Дальний Восток в целом мало отражены на уровне федеральных СМИ. Стоит ли региону так беспокоиться по этому поводу?
Не вижу в этом проблемы. Знаете, федеральный эфир загружен сегодня повесткой критической, повесткой столкновения различных групп общества. Федеральным программам в общем не до того, что там происходит в регионах. Надо это признать и с этим жить.
Есть важное «но». Мы живем в то время, когда очень просто доставить контент до потребителя. У нас появился интернет. И он появился даже на берегу Северного Ледовитого океана. Соответственно, как мне кажется, журналисту сейчас очень просто и работать, и привлекать аудиторию. Главное – делать это увлекательно.
А технология доставки контента до аудитории – очень простая. Telegram каналы, YouTube, много чего. Необязательно обладать каким-то серьезным ресурсом. Это лет 15 назад, чтобы сделать сюжет на телевидении, надо было туда дойти, нужна была дорогостоящая аппаратура.
Сейчас журналисту значительно проще работать с аудиторией. Поэтому, если местные журналисты считают, что их информация не доходит до федерального уровня, то это вопрос качества работы, а не взаимодействия регионов с центром страны.
На форуме в Хабаровске обсуждаются, в числе прочих, вопросы объединения журналистов в профессиональные сообщества. Считаете ли это важным?
Что касается профессиональных объединений, думаю, что они должны способствовать росту профессионализма и давать уверенность, что «своих» ни в коем случае не бросят в беде. Это не в смысле – дали или нет путевку в санаторий, а чтобы человек, занимающийся журналистикой, хотя бы отчасти чувствовал себя защищенным от невзгод, связанных с профессиональной деятельностью.
Вот сейчас новая команда занимается реформированием Союза журналистов России, и это отрадно.
- А в чем видите главную миссию журналиста?
Я хотел бы обратить внимание на дефицит справедливости. Сейчас в обществе больше всего угнетает несправедливость. И мне кажется, что это тоже проблема нашего профессионального сообщества.
Мы учитываем интересы различных групп, забывая про то, что есть вещи какие-то абсолютные, мимо которых мы не можем проходить.
Я говорю о проявлениях социальной несправедливости, которые мы обязаны выносить на суд общественности. И здесь нужно помнить, что СМИ – это очень активный субъект гражданского общества, которое, я надеюсь, мы все строим, и чувство справедливости в этом обществе зависит от нашего профессионального сообщества. Думаю, и представители власти, и представители нашего цеха не будут об этом спорить.
Я работаю на телеканале «Россия 24». И я понимаю, что нас смотрят не только обычные зрители. Нас смотрят министры по утрам, нас Президент страны смотрит. И с учетом этого неплохо иногда поднимать такую проблематику.
- Что конкретно вы имеете в виду?
У нас каждый день происходят истории, которые не должны происходить, у нас сбивают «пьяных» четырехлетних мальчиков. Масса историй, которые могут породить череду беззакония, череду реальной несправедливости, которая, если мы пройдем мимо, будет процветать.
Об этой обязанности надо помнить, надо выводить на свет такие проблемы, чтобы в обществе было больше справедливости. Если журналисты будут этого придерживаться, будет хорошо всем.
Известный военный журналист, автор и популярный ведущий телевизионной программы «Война», Поддубный Евгений Евгеньевич, награжден многими орденами и медалями. Как человек, который умеет задавать правильные вопросы, сам, рассказывая журналистам о личной жизни, с улыбкой заявляет, что прежде всего, для него существует работа, а жена Евгения Поддубного, его дети — все будет потом.
Личная жизнь, жена Евгения Поддубного
Родился Женя в российском городе Белгород (1983 г. р.), в семье хирургов. В 2001 году он поступает в университет на отделение психологии. Некоторое время Евгений вместе со своими родителями жил на Ближнем Востоке. Там он начал изучать арабский язык, кроме того, прекрасно говорит на английском.
«В экстремальной журналистике без хорошего знания иностранных языков не обойтись. Это необходимо не только для общения с местными жителями, военными, но и для того, чтобы просто выжить, — поясняет Евгений, — ведь для военкора часто бывает жизненно важно знать иностранные языки». Сейчас он изучает арабский язык, специально для того, чтобы работать на Ближнем Востоке. Жены и детей у него якобы нет, но кольцо обручальное носит.
Журналистику Женя полюбил, будучи школьником. Затем поступил на радио, выступал на TV. За тот период, который он с семьёй прожил на Востоке, ему пришлось познакомиться с уникальной культурой, что впоследствии очень пригодилось, как военкору.
Творческая биография Евгения Поддубного
После окончания учёбы в Белгороде, Поддубного пригласили в Москву, репортером, сначала на канал «ТВ Центр», а затем на канал «Россия-24». Так он начал освещать информацию о военных событиях. Такая работа требует истинного мужества и высокого профессионализма, так как съемочная группа, которая освещает военные действия, должна быть готова сделать все то, что помогает выжить в ходе боевых действий.
Сегодня Поддубный Евгений является военным репортером, чьи очерки и фотографии известны во всем мире. Он работал в Южной Осетии; был со съемочной группой в Ираке; во время бомбежек в Ливане; подвергался опасности, сидя в окопах, на Украине; работал в Пакистане, где был контужен. Имея академическое звание на телевидении РФ, он создал шестнадцать документальных фильмов, в которых зрители могут увидеть всю правду о происходящих военных событиях и конфликтах.
Евгений Евгеньевич Поддубный, как журналист, стремится к тому, чтобы правдиво передать всё происходящее, так как уверен, что это является главной задачей военного репортера международника. За свой героический труд Евгений Поддубный трижды награжден премией ТЭФИ, в четырнадцатом, шестнадцатом и восемнадцатом годах, за репортажи о событиях в Украине, за «Освобождение Пальмиры», а также за цикл репортажей о Войне в Сирии.
